-- Смотри, пана, не покайся, -- предупредил
Аким, и мы пошли сначала бойко, но как залезли в переплетенные, лежащие на земле
тальники, то и понял я сразу, отчего опытные таежники долго обходили эту речку
стороной, -- здесь самые что ни на есть джунгли, только сибирские, и называются
они точно и метко -- шарагой, вертепником и просто дурниной. Версты две
продирались где ползком, где на карачках, где топором прорубаясь, где по кромке
осыпного яра. И вот уж дух из нас вон! Гнуса в зарастельнике тучи, пот течет по
лицам и шее, съедает солью противокомариную мазь. Наконец-то шиверок! И сразу
крутой поворот, ниже которого речка подмыла берег, навалила кустов смородины,
шипицы, всякого гибника, две старые осины и большую ель. Место -- лучше не
придумать! Коля зашел на камни шиверка и через голову пульнул под кусты, на
глубину толстую леску с пробками от шампанского. Я подумал, что после такого
всплеска и при такой жилке ему не только хариус, но и крокодил, обживись он в
этих студеных водах, едва ли клюнул бы, но не успел завершить свою мысль, как
услышал: -- Е-э-э-эсь! -- Жидкое, только что срубленное братом удилище
изгибалось былкой под тяжестью крупного хариуса. Все мы заторопились разматывать
удочки, наживлять червей, и через минуту я услышал бульканье, шлепоток и увидел,
как от упавшей с берега осинки сын поднимает ярко взблескивающего на свету
хариуса. Все во мне обмерло: берег крутой, опутанный кустами, сын никогда еще не
ловил такого крупного хариуса, хотя спец он по ним, и немалый. Он поднял рыбину
над водой, но, привыкший рыбачить на стойкую бамбуковую удочку, позабыл, что в
руках у него сырой черемуховый покон, -- рыбина разгулялась на леске, ударилась
о куст и оборвалась в воду. Очумело выкинувшись наверх, хариус хлопнул сиреневым
хвостом по воде и был таков! Потоки ругательств, среди которых "растяпа" было
едва ли не самое нежное, обрушил папа на голову родного дитяти. Аким, стоявший
по другую сторону речки, не выдержал, заступился за парнишку: -- Что ты пушишь
парня? Было бы из-за чего! Наудиим иссе! -- и выдернул на берег серебрящегося
хариуса. -- Во, видал! А я-то думал, что на его удочку и вовсе уж никто не
попадется, -- удилище с оглоблю, жилка -- толще не продают, поплавок из
пенопласта, с огурец величиной, крючок в самый раз для широкой налимьей пасти. Я
перестал ругаться, пошел искать "хорошее" место, не найдя какового, на уральских
речках, к примеру, хариуса не поймаешь. Загнали его там, беднягу, в угол, и
таких он страхов натерпелся, что сделался недоверчивым, нервным и, прежде чем
клюнуть, наденет очки, обнюхается, осмотрится, да и шасть под корягу, как
распоследний бросовый усач или пищуженец. С берега упал кедр, уронил собою
несколько рябинок и вербу. Палые деревья образовали что-то вроде отбойной
запруды, и там, где трепало их вершины, кружил, хлопался водоворот -- непременно
должна здесь стоять рыба, потому что ловко можно было выскакивать из ухоронки за
кормом, но самая хитрая, самая прожорливая рыба, по моему разумению, должна
стоять у комля, точнее, под комлем кедра, в тени меж обломанными сучками и
вилкой корня. Темнел там вымытый омуток, в нем неторопливо кружило мусор,
значит, и всякий корм. Требуется уменье попасть удочкой меж бережком и ветками
кедра и не зацепиться, но все на тех же захламленных речках Урала, где хариус и
поплавка боится, навострился наш брат видеть поклевки вовсе без каких-либо
поплавков -- впритирку ко дну, в хламе и шиверах проводит крючок без зацепов,
добывая иногда на ушицу рыбы, каждая из коих плавает с порванными губами иль
кончила противокрючковые курсы. Севши под кустик шиповника, я тихо пустил у ног
в струйку крючок со свежим червяком, дробинкой-грузильцем и чутким осокоревым
поплавком уральской конструкции -- стоит даже уклейке понюхать наживку, поплавок
нырь -- и будьте здоровы! Поплыл мой поплавок.
Севши под кустик шиповника, я тихо пустил у ног
в струйку крючок со свежим червяком, дробинкой-грузильцем и чутким осокоревым
поплавком уральской конструкции -- стоит даже уклейке понюхать наживку, поплавок
нырь -- и будьте здоровы! Поплыл мой поплавок. Я начал удобней устраиваться за
кустом, глянул -- нет поплавка, "Раззява! -- обругал я себя. -- Первый заброс --
и крючок на ветках!" -- Потянул легонько, в удилище ударило, мгновенье -- и у
ног моих, на камнях забился темный хариус, весь в сиреневых лепестках, будто
весенний цветок прострел. Я полюбовался рыбиной, положил ее в старый портфель,
который дал мне Коля вместо сумки, уверенный, что ничего я не поймаю, сделал еще
заброс -- поплавок не успел дойти до ствола кедра, его качнуло и стремительно,
без рывков повело вбок и вглубь -- так уверенно берет только крупная рыба. Я
подсек, рыба уперлась в быстрину, потащила леску в стрежень, но я стронул ее и с
ходу выволок на камни. Ярко, огненно сверкнуло на камешнике, изогнулось дугой,
покатилось, и я, считающий себя опытным и вроде бы солидным рыбаком, ахнув, упал
на рыбину, ловил ее под собою, пытался удержать в руках и не мог удержать.
Наконец мне удалось ее отбросить от воды, прижать, трепещущую, буйную, к земле.
"Ленок!" -- возликовал я, много лет уже не видавший этой редчайшей по красоте
рыбы -- она обитает в холодных и чистейших водах Сибири, Забайкалья и Дальнего
Востока, где ленка называют гольцом. На Урале ленка нет. Вам доводилось
когда-нибудь видеть вынутую из кузнечного горна полосу железа? Еще не совсем
остывшую, на концах и по краям еще красную, а с боков уже сиренево и сине
отливающую? Сверх того, окраплена рыба пятнами, точками, скобками, которые
гаснут на глазах. Ко всему этому еще гибкое, упругое тело -- вот он каков,
ленок! Как и всякое чудо природы, прекрасный ее каприз сохраняется только "у
себя дома". На моих глазах такой боевой, ладный ленок тускнеет, вянет и
успокаивается не только сила его, но и окраска. В портфель я кладу уже вялую,
почти отцветшую рыбину, на которой остался лишь отблеск красоты, тень заката. Но
человек есть человек, и страсти его необоримы. Лишь слабенькое дуновение грусти
коснулось моей души, и тут же все пропало, улетучилось под напором азарта и
душевного ликования. Я вытянул из-под комля еще пару ленков и стал осваивать
стрежину за вершиной кедра, где хариусы стояли отдельно от стремительных,
прожорливых ленков, надежд на совместный прокорм почти не оставляющих, и поднял
несколько рыбин. Я был так возбужден и захвачен рыбалкой, что забыл про комаров,
про братана, про родное дитя. -- Папа! -- послышался голос сына. -- Я какого-то
странного хариуса поймал! Очень красивого! -- Я объяснил сыну, что это за рыба,
и узнал -- кроме ленка, сын добыл еще четырех хариусов, да каких! Парень он
уравновешенный, немного замкнутый, а тут, чую, голосишко дрожит, возбудился,
поговорить охота. -- У тебя как? Я показал ему большой палец и скоро услышал: --
Я снова ленка поймал! -- Молодец! Надо мной зашуршало, покатилась земля, и я
увидел на яру Акима. -- Ты се здесь делаешь? Ково ты здесь добудешь? -- Я поднес
к носу сельдюка портфель, и Аким схватился за щеку: -- Ё-ка-лэ-мэ-нэ-э! Это се
тако, пана!? -- жаловался он подошедшему Коле. -- Оне таскают и таскают!.. --
Пушшай таскают! Пушшай душу порадуют! Натешатся!.. -- Ты бы, -- сказал я Акиму,
-- канат вместо жилки привязал да поплавок из полена сделал и лупцевал по
воде... Тут я выхватил еще одного хариуса из такого места, где, по мнению Акима,
ни один нормальный рыбак не подумал бы рыбачить, а нормальная рыба -- стоять.
Сельдюк махнул рукой: "Чего-то нечисто тут!" -- и пошлепал дальше, уверяя, что
все равно всех обловит.