Но мы уже не
маленькие -- раз Высотин сказал, значит, надеется на нас. -- Весь хлеб на столе,
-- добавляет Высотин, а на столе у нас осталось полбулки хлеба, закрытого
берестой. Бородатый знаком показывает всем следовать в избушку. Входим. Чинно,
будто чужие, рассаживаемся на наpax: мужики -- на высотинские нары, мы,
ребятишки, втроем -- на наши. В избушке притемнено и не так заметно Мишкину
улыбку, постепенно превратившуюся в судорогу. Тяжелее и тяжелее делается у него
челюсть. Оттягивает и перекашивает в сторону лицо парнишки. Сидим, праздно
болтаем ногами. Петька, опершись руками о нары, готовый в любое мгновение
вскочить, куда-то броситься, что-то делать. -- Нам на сети пора. Мы ведь на
работе, -- почему-то гнусаво завел отец. -- Говорите, чего вам надо? -- Закурить
хотим! -- в дверях появляется щербатый парень, прислоняет к косяку ружье
взведенное. Отец протягивает ему кисет. -- Вы что же это? Своего брата?.. --
укоризненно качает он головой. Бородатый сломал уже несколько спичек. -- Волк --
брат! -- выхаркнул он из бороды вместе с дымом, цигарка, спешно скрученная,
мокрая, расклеивается у него во рту, по бороде потек табак. Парень, оседлав
порог, тоже торопливо закуривает, но цигарку делает толково, туго. И видя, что
его связчик цигарку свою совсем загубил, отдал ему свою, себе склеил другую,
после чего высыпал в карман из кисета весь табак и молча возвратил кисет отцу,
зажав в кулак коробок со спичками. -- Еще махорка есть? Будто по команде мы
вскидываем головы -- над нашими с папой нарами, на стене висит белый, удавкою
перехваченный мешочек -- в нем спички, махорка. -- Сними! -- приказывает
бородатый Петьке. Парнишка, словно харюзок вынырнул из темной воды, схватил
белый поплавочек, рванул веревочку-леску с гвоздя. Щербатый парень не глядя
бросил мешочек с табаком в свой холщовый затасканный мешок с веревками,
приделанны- ми вместо лямок. -- Разувайся! -- приказал бородатый Высотину, и тот
неловко начал утягивать ноги, обутые в новые резиновые сапоги, под нары. -- Да
что вы, ребята! Мы ж рыбачим... Мне ж... -- Разувайся! -- вдруг замахнулся и
ткнул в грудь Высотина бородатый. Петька отшатнулся и взвыл: -- Тя-а-а-а-тяаа!..
Как бы разбив своим выпадом некую, еще существовавшую до сей минуты неловкость,
сковывающую его, матерясь в бороду, скаля зубы, бородатый заметался по избушке,
принялся разбрасывать постеленки наши, залез под нары, выгреб щепу и крошки сена
оттуда, с вешалки Петькину телогрейку рванул, потянул на себя -- не лезет,
скомкал, бросил, выскреб штаны, рубаху из изголовья нашей постели, быстро на
себя натянул, стоял над кучей брошенного на пол тряпья, нетерпеливо перебирая
грязными ногами, заранее радующимися теплой сухой обуви. -- Ну! Высотин бросил к
ногам бородатого сначала один, затем другой сапог. -- Подавись! -- громко, с
пробудившейся ненавистью сказал он, и папа, битый жизнью и людьми больше, чем
Высотин, тут же попытался сгладить эту грубость, что-то забормотал
примирительное, взялся помогать мне растоплять печку, а что ее не растопить,
нашу печку?! Дрова, как порох, бересты сколько угодно, загудела печка,
заподпрыгивала. Оба норильца потянулись к ней. -- Портянки! Высотин размотал
портянки и остался на нарах, большой, весь босый, хотя с него сняли покуда всего
лишь сапоги и портянки, казался он донага разутым и раздетым. Костистые большие
ноги его, вдоль и наискосок перепоясанные бледно-голубыми жилами, выглядели
сиротливо, жалко. Бородатый прямо средь избушки сел на пол и с пыхтением
обувался. Поднявшись, он пробно потоптался, как дитя, радуясь обнове, притопнул,
оскалился, и снова сверкнуло в бороде, зубы у него были молодые, еще не
разрушенные, значит, на Севере недавно, оцинжать не успел.
-- Ну, че? Все? Боле
у нас брать нечего. Нам на сети надо. -- Не гомони, мужик, сядь! -- взяв ружье и
устроив его на колени, спокойно приказал щербатый парень Высотину. -- Велите
одному малому принести рыбы, другомy -- дров, третьему -- раскочегарить печку.
Самим сидеть и не рыпаться! Я не конвоир, предупредительных выстрелов не даю. --
Печка топится. И пуганого не пугай, не зайцы тута, -- рыкнул Высотин. -- Хэ,
посказитель какой! -- И храбрец... Его бы в Норильск, в забой. Петька-олух
выбрал из бочки, вкопанной в берег, самую отборную, желтым соком исходящую
стерлядь, чем привел в неописуемое бешенство бородатого. -- Что за рыба?! Кто
такую падлу жрет! Вся вон в каких колючках! -- Уймись! -- вскинул руку его
сопутник. -- Нет ли, мужики, щуки, налима? -- Этого добра навалом! Петька
примчал соленого налимища и острорылую, величиной с полено щучину, с тряпично
болтающимся выпоротым брюхом. -- Вот это жарево! -- потирали довольно руки
норильцы. -- Это привычно. Жиру бы в нее? -- Будет и жир, только рыбий. -- Это
еще лучше. Слепнуть от мошки уже начал. Доходим. -- И дойдете. Куды-нибудь...
Они едва дождались, чтоб прокипело в противне. Ели рыбу полусырую, не отмоченную
от соли. Ели, да что там ели -- жадно глотали куски рыбы, парень держал ружье со
взведенным курком меж колен, и дуло, когда он клонился к столу, утыкалось ему в
подбородок, я, да, поди-ко не один я, все наши ждали и боялись: вот-вот жахнет и
разнесет башку парню вместе с непрожеванной рыбой. Ну, тогда бородатому не жить.
Высотин одной рукой его задушит. Брызнул на печке чайник, наш ведерный
закопченный работяга, радостно посикал рожком. -- Давайте и мы чай пить, раз
такое дело! -- произнес Высотин. Надернув опорки, в которых ходили мы после
сетей по избе и до ветру, снял с гвоздей кружки и хозяйничал возле стола, словно
бы и не замечая никого рядом. -- А ну-ка подвиньтесь, гости дорогие! -- Водочки
б к такой-то жарехе! -- промычал осоловевший от еды бородатый норилец. -- И бабу
наверхосытку! -- хитро сощурясь, подхватил мой папа, большой специалист в этом
вопросе, и решительно налил полную кружку чаю. -- А че... А че... -- не в силах
выговорить ни слова от хохота, обрадовались норильцы, но кашель перешел в
грудной хрип, и гости начали сморкаться и харкать на пол. Высотин сморщился -- в
избушке у нас всегда было чисто. -- В Полое, -- кивнул на окно папа. Норильцы
вопроситель- но уставились на него. -- И бабы, и вино в Полое, говорю, если
озадиться, осадить назад в Карасино, тоже найдете. -- Там еще есть сельсовет,
энкавэдэшники. Ишь ты, гадюка! -- погрозил папе пальцем бородатый норилец. -- Не
в Карасино, не в Полое, так в другом месте все равно нарветесь, -- угрюмо и уже
спокойно заключил Высотин и как бы ненароком внимательно посмотрел в окно. --
Че? -- вскочил норилец с ружьем. -- Че там? -- Да пока ничего... -- А-а, в рот и
в... -- заругались норильцы, торопясь уходить. Сбросав недоеденную рыбу в мятый
жестяной котел, остатки хлеба, спросив, где соль, насыпали ее и, наказав нам два
часа не выходить из избушки -- у них тут товарищи по кустам сидят, -- торопливо
заспешили в поход... Мы побросали вшивое тряпье и разбитые бродни норильцев в
печку. Из трубы повалил жирный дым, в избушке сделалось душно. В большой кружок
и в щели печки выбрасывало чадный запах. Петька нашел в траве, все еще ломкой от
инея, замок и ключ. Мы заперли избушку и спустились к лодке. Высотин в опорках
был похож на какую-то нелепую, начатую с ног, но недощипанную птаху. Мужики
прятали от нас и друг от дружки глаза, молча спихнули нашу ходкую и легкую
лодку, на бортах и на дне которой уже отмяк и потемнел иней. Навесили лопашни,
подколотили уключины.