Началась паника, потерянные лошади, несколько
человек погибло, раненые были, но главное -- мы сорвали "операцию".
Взаимодействия никакого с танковыми соединениями не наладили, внезапным
появлением кавалеристы перепугали танкистов, и те уж кое-где боевыми снарядами
палить по ним принялись... Командир корпуса, начальник штаба корпуса, начальник
политотдела, как и представитель Военного совета округа, были разжалованы и
отданы под суд. Троих приговорили к пяти годам, меня за мое письменное "особое"
мнение, сеющее безверие в рядах Красной Армии, удостоили десяти. Во всем округе,
во всей армии вдруг пошла "чистка" и не остановилась, слышно, по сию пору. Много
военного люду, затем и гражданского пошло и поехало по этапам -- насыпью в
вагонах, навалом в баржах. В Сибирь зимой в вагонах везли, раз в сутки воды
давали, об еде и говорить не приходилось. По очереди ржавые вагонные болты
лизали -- в куржаке они были, обмерзлые, кожа с языков обрывалась. Весной в
Красноярске погрузили нас на баржи, без нар, на голом дощатом настиле, под
которым плескалась вода, и повезли на Север. Из "десятки", знаменитой старой
баржи, в которой поочередно возили на север то картошку, то людей, шкипер и
охрана лениво откачивали воду, настил заливало, и мы спали тогда стоя,
"обнявшись как родные братья". Кормили раз в сутки мутной баландой и
подмороженным картофелем. На палубу нас не пускали, и оправлялись мы в бочки,
которые погружены были вместе с нами, под рыбу. Где-то, на какие-то уж сутки, не
помню, начался шторм, нас било бочками, катало по утробе баржи, выворачивало
наизнанку. Мертвецов изломало, изорвало в клочья и смыло месиво под настил.
Почти месяц шли мы до Дудинки. Наконец прибыли, по колено в крови, в блевотине,
в мясной каше, и голый берег Заполярья показался нам землей обетованной, поселок
и пристань Дудинка с вихлястыми, мерзлотой искореженными деревянными домишками
-- чуть ли не раем Господним. Нас погнали в глубь тундры пешком. На пути мы
стали встречать бараки, будки, людей, пестро одетых, которые делали полотно для
железнодорожной линии. "Ну, брат, -- сказал я себе, -- отмахался сабелькой! Не
все ломать, надо когда-то и строить..." В тундре высилась большая гора с белой
заплаткой вечных снегов на боку, ниже еще горы и горушки, вот тут, на берегу
небольшой речки, меж озер и болот, стояли бараки, много бараков, стояли дома,
несколько двухэтажныx, один даже с красным флагом на коньке! -- это и было
началом будущего города Норильска. Увидел я красный флаг, жилье увидел, людей,
огни и, знаете, как-то успокоился даже. Раз так судьбе угодно, буду строить,
буду хорошо работать, мне это зачтется, и я освобожусь досрочно. Так было --
рассказывали заключенные -- на Беломорканале. Вместо пяти лет строили канал два
с половиной года, и все оставшиеся в живых были освобождены... -- Да вот
маловато их осталось, живых-то, -- неожиданно подал голос мой папа --
герой-строитель великого канала. -- Хотя и построили туфту. -- Что вы сказали?
-- приостановил рассказ норилец. -- Мало, говорю, живых-то осталось. Там, в
камнях и в глине, лежат... Давай, давай... Гость помолчал, подумал, подлил в
кружку чаю, отглотнул. -- М-да. Словом, надо нести свой крест, тем паче, крест
мой не такой тяжкий, как у людей семейных, пожилых. Первый и второй год на
стройке было терпимо. Зоны общей еще не было. Заключенные будто на выселении
находились в бескрайних холодных просторах. Обходились и с топливом -- сами его
запасали. Нельзя было и на питание жаловаться, но разрасталась стройка,
наплывало все больше и больше людей, тесно им становилось и в просторной тундре.
Уркаганы, бандюги, жулье, рецидивисты начали объединяться и подминать под себя
всю здешнюю жизнь, терроризировать население, которое худо-бедно сколотило
городок, перекинуло из тундры к берегу самую северную железную дорогу. Конечно
же, цинга, простуды, обвалы в карьерах, метели, морозы уносили людей, но
повального падежа все же еще не было. Да где-то и кого-то не устраивали темпы
нашего строительства, жизнь наша не устраивала, точнее, обострялась и
обостряется международная обстановка, нужна наша руда, нужен металл. Руководство
стройки перешло в одни руки. Один свободный человек, как император всея тундры,
скотов и людей, в ней обитающих, всем правил. Человек он не простой, а золотой,
достойный выкормыш тех, кто его взлелеял и воспитал по принципу: "Лес рубят --
щепки летят". Нормы выработки, и без того высокие, подскочили вдвое. Еда --
согласно выработке, отдых -- согласно выработке. Никаких активированных дней,
никаких болезней и жалоб. На работу! На работу! На работу! Кубики! Только
кубики! -- больше никаких разговоров. Строительство жилья было заторможено.
Новая больница, уже наполовину построенная, заброшена. В бараках народу -- не
продохнуть. Кашель, стоны, драки, резня, воровство и лютый конвой: при малейшем
неповиновении -- прикладом в зубы, за сопротивление -- пуля. Отчет один: "за
попытку к бегству!" Куда? Какое бегство? Разве можно оттуда убежать? До Дудинки
больше ста километров, до магистрали две с лишним тысячи, а начальник
строительства требует продукции, на каждой оперативке брякает по столу: "Нам
завезли достаточно человеческого материала, но добыча руды тормозится.
Доставленный на всю зиму человеческий материал несоразмерно убывает, и если так
будет продолжаться, я из вас самих, итээровцев, вохры и всяких других придурков,
сделаю человеческий материал!" Много людей пало в ту зиму. Но с весны караван за
караваном тащили по Енисею вместо убывших на тот свет свежий человеческий
материал. По стране катилась волна арестов и выселений, массовых арестов врагов
народа, вредителей, кулацких и других вредных элементов. Не знаю что, но что-то
мне подсказывало: будет на нашей стройке еще хуже и тяжелее. Предчувствие меня
не обмануло. Норильским рудникам поступило указание увеличить добычу руды,
следовательно, расширить и строительство рудников, довести трудовой энтузиазм до
наивысших пределов. "Слышите: песнь о металле льется по нашей стране! Стали,
побольше бы стали! Меди, железа -- вдвойне!" -- взывало радио. Император всея
тундры, я уже говорил, человек непростой, а золотой, умен, изворотлив, да ум у
него дьявольский! Как бывший геолог, он хорошо знал палеонтологию, понимал, что
"щепки", которые летят в его владениях и падают на землю, не гниют в вечной
мерзлоте, бальзамируются, как мамонты, могут пролежать в ней века. Если их
найдут потомки? Что о нем, таком знаменитом, орденоносном руководителе, станет
история говорить? Ну, может, и нe этот, может, более простой мотив им руководил
-- хоронить в мерзлоте трупы трудно, много людей отвлекается на пустяковое дело
с основных работ. И создал он похоронную команду из людей, крепких еще телом и
умом. Ночью, а ночь у нас всю зиму, подлинней, чем здесь, под Игаркой, мы
грузили трупы, вытащенные из бараков, шахт и рудников, на балластные платформы,
присыпали их снегом или тем же балластом, отвозили в Дудинку, здесь перегружали
на подводы и лошадьми переправляли на острова-осередыши. Простой, но и
иезуитский расчет: вешним разливом острова покрываются водой, и все с них
смывается до белого песка. Населения в низовьях Енисея почти нет, то, что есть,
из инородцев, переселенцев, зимовщиков, приучены всему не удивляться,
помалкивать.