Не знаю от чего -- от жеста ли этого
просительного и жалкого, от рванья ли нищенского, от жалости ли моей природной
-- пропали во мне страх и злость. Я сунул ножик под постель, взял кружку со
стола и, сторонясь беглеца, стал цедить чай из рожка обгорелого чайника. И пока
лилась горячая струя в кружку, беглец не сводил с посудины глаз, а я с него, но
разглядеть особенно ничего не мог, лишь большой мокрый нос, как бы отделившийся
голым утесом от загустелого чернолесья, крупные, в кистях худые руки да
мертвецки усталые, то и дело смежающиеся, воспаленные, иссеченные ветрами
зеницы, не глаза, а именно зеницы, как на старой иконе, глубоко завалившиеся в
копотную темь. Я думал, он выхватит у меня кружку, расплескает чай. Но беглец
обхватил посудину, будто цыпушку, ладонями и, что-то угадав во мне или
поощренный моим поступком, поскреб друг об дружку губами, сплошь покрытыми
трещинами и болячками. -- Хлебца! Я взял со стола краюшку хлеба, заглянул в
прикрытый берестой противень -- в нем еще оставались хрящи от стерляжьей головы,
крылья, рыбье крошево, да и жижа не была вымакана кусками -- из-за дождя и ветра
на сети мы не выплывали уже два дня, и аппетит наш поубавился. "Везет дяденьке!"
-- отметил я про себя и отнес еду к порогу, сунул под нос беглому как бы
недовольно и в то же время думая: так ведь у порога-то нищим подают. Мне
отчего-то сделалось неловко, но беглому было не до чувствий и не до условностей.
-- Храни тебя Бог, дитя, -- молвил он и, рванув зубами кус хлеба, шатнулся,
застонал. Коркой поранило ему губы, окровенило десны, догадался я и подал гостю
деревянную ложку. Он бережно заприхлебывал жижицу из противня, покрошил туда
хлебца, запохрустывал стерляжьими хрящиками. Ни взглядом, ни словом не осуждали
меня мои соартельщики. Они сидели по нарам молча и праздно. Пришелец быстро
справился с едой, сделался совсем недвижим; сидел все так же на кукорках,
горбясь у печи, он казался безногим. -- Спасибо, добрые люди! -- наконец
послышалось от печки. Мы вздрогнули и пошевелились. Нам казалось, что беглец
уснул. -- Не бойтесь меня. Я мирный человек, хотя и был военным. -- И ты нас не
бойся. Ложись где-нибудь и спи. Ребятишки в печку подбрасывать будут. Потом
ступай с Богом, -- отозвался за всех Высотин. -- А что сторожились, дак не без
причины. Обобрали нас тут недавно, двое... -- Двое?! -- беглец неожиданно резко
повернулся от печи и сморщился, должно быть, свет лампы резанул его воспаленные
глаза. -- Один с оспяным лицом, молодой, вооруженный? Другой бородат, вроде
меня, замызган? Злой? Хваткий? -- Oнe. -- Живы, значит. Идут. Двигаются... --
беглец помолчал, покачался на кукорках, затем, по-стариковски, опираясь о колени
руками, поднялся. -- Ой, хорошо, мужики, что не затеяли вы противоборства! Лихие
это головорезы. Страшные люди. Они б их, -- кивнул он на нас, парнишек, сидящих
рядком на нарах, -- они б и детей не пощадили... Беглец уже осмысленно, с
чувством даже какого-то отдаленного достоинства попросил закурить, затем, если
можно, попросил затопить баню. -- Я ведь понимаю, все понимаю, -- пояснил он. --
Улягусь тут. Вы из-за меня бодрствовать станете... А я в баньке... Вы меня
подопрете -- и вам спокойней, и мне безопасней... Снеси дров, милый мальчик, --
обратился он ко мне. Пошевелился, поворочался на месте, будто отаптывал себе
место, повременил, подумал и глухо, пространственно уронил: -- Пока баня
греется, я расскажу вам о себе и о тех двух... Как уже имел честь сообщить вам,
в прошлом я военный. Звание мое полковник, -- спустя время начал рассказ беглец,
нетороп- ливо и раздумчиво, в расчете на длинный разговор, -- хотя смолоду
пророчили мне сан священнослужителя, но так повернулась судьба: вместо семинарии
военное училище.
.. Похлопочите, похлопочите, ребятки, -- сказал он мне и Петьке,
-- я подожду, не буду рассказывать. Вам на будущее следует знать то, что я
поведаю... Пока мы с Петькой таскали дрова в баню и затопляли каменку, беглец
успел вздремнуть и совсем уже ободрился, лишь кашлял затяжно, надрывно, но, судя
по всему, здоровый был человек, тренированный и стойкий. -- Не случись
революции, быть бы мне попом, приход бы получил, скорее всего сельский, как мой
покойный батюшка. Однако же, не одна моя жизнь и судьба приняли тогда немыслимо
крутой поворот, не я один взорлил из кандидата в тихого, прилежного семинариста,
обратился вдруг рубакой- кавалеристом. Самим Семеном Михайловичем замечен был,
орденом награжден и определен в военное училище. Затем направлен на Дальний
Восток, однажды был ранен в схватке с перебежчиками. Ранение с виду неопасное,
однако сухожилие на ноге перебито. В госпитале я получил второй орден Красного
Знамени, но вышел оттуда хромым, ни к какой полезной деятельности непригодным,
потому как всю молодость провел в седле и обучен был только военному делу.
Какое-то время я болтался без дела, подумывал уж махнуть на одну из новостроек,
обучиться там какой-либо профессии и начинать жизнь заново. Но в это время
затеялось укомплектова- ние военных округов, и я был направлен в Киевский
военный округ, получил там должность в одном из отделов, ведающих военной
тактикой кавалерийских подразделений. Увы, тактика эта, как скоро обнаружилось,
со времен гражданской не менялась, ни у кого не являлось пока желания менять ее.
Холили коней, рубили лозу, лихо скакали с саблями наголо и пели песни: "Никто
пути пройденного у нас не отберет, конница Буденного -- дивизия вперед!" В
странах Антанты тем временем строились авиационные и танковые заводы, в Германии
фашисты взяли власть в свои руки. Тревожно кругом, у нас же в частях все еще
идет праздник, песенки да победные речи... Словом, после инспектирования
кавалерийских и взаимодействующих с ними частей я выступил на военном совете с
критикой. Меня попросили изложить свое особое мнение письменно, что я и сделал
незамедлительно. Тем временем начались летние маневры. В качестве военного
советника я был представителем в одном конном корпусе, которому надлежало
проделать глубокий рейд в тылы "врага". Комкор, бывший царский офицер, был
человеком с военной выучкой, подкован на все четыре, как говорится, и
тактически, и практически, в гражданскую войну доказал честность свою и
храбрость. Но среди помощников его, особенно среди командиров эскадронов, все
еще было много народу, умеющего лихо рубить шашкой и кричать "ура", но не
привыкшего шевелить мозгами. Неразберихи, разброда было уже много и в начале
рейда, карты, да и те допотопные, перекалькированные еще с карт
империалистической войны, были лишь у командиров соединений и полков,
эскадронным карт не досталось. Они особо и не горевали, заверяя, что и по нюху
все "зробят як трэба". Но "нюх" у многих уже притупился, да и заданная скорость
маневра была уже не дедовская. В первые же сутки мы потеряли уже несколько
эскадронов, но времена мирные, война "игрушечная" -- не пропадут, решили мы,
забыв, однако, что люди всюду навострены насчет шпионов, врагов внутренних и
внешних, насчет внезапного нападения. Наши, "бродячие" эскадроны, а количество
их возрастало с каждым днем, вместо выхода в "тыл врага" угодили на минные поля
-- маневры были приближены к боевым, мины ставились с запалами. Многие старые
рубаки мин и в глаза не видели. Началась паника, потерянные лошади, несколько
человек погибло, раненые были, но главное -- мы сорвали "операцию".