С первого дня меня пилил: что в храм нэ ходишь? Что в велыкий пост скоромное ешь, водку трескаешь? Что лба не перекрестишь? Прям, слушай: в Израиле к ыврэю попал, тот говорил: зачэм в синагога нэ ходишь, зачэм кипа нэ носишь, зачэм не кошерное ешь?
Здесь к ыврэю попал, этот говорит: зачэм в церква нэ ходишь, зачэм скоромное ешь? Совсем с ума посходили, слушай.
– Не верится мне как-то, – отвечаю, – что он мог тебя за это из дома выставить.
– Ну, нэ за это, панымаишь, там за другое. Он крычит, что я типа устроил это, как его там… блядылище из его дома…
– Может, блудилище?
– Ну да, я и говорю, блядылище, да.
– Так что ж ты сделал? – спрашиваю.
– Э-э, слушай, дэвочку привел.
– Откуда, какую?
– А с Сан Катрин. Слушай, конкрентный такой дэвочка! Бландынка, волос длынный, нога длынный. Семьдесят долларов просила, а я пятьдесят дал. Она, слушай, типа шуметь начала, по ихнему там: бля-бля-бля. Тарэлку разбила. Я ее нэмножко так, слушай, толкал, она на пол падал, крычал там по всякому, ну что, мол, я, типа – такой сякой. А Колька в комнату вбежал, рукой машет, крычит: "Фу, фу! В великий пост блядилище завел. Нэ потерплю"…
Пустить ВаськА в дом в силу семейных обстоятельств я не мог никак. Уж очень он не пришелся ко двору супруге моей Надежде
Владимировне. Супруга встала в позу такую классическую, подбоченясь, и сказала классически: "Или я, или Васёк твой, урод, алкоголик!"
И пришлось мне обзванивать народ с просьбой пристроить ВаськА хоть куда-нибудь. Пол часа спустя я его определил к Сереге с
Толяном. Серега с Толяном снимали комнату на самой веселой улице
Монреаля – Сан Лоран и, именно, в том ее месте, где кругом одни бары да бардаки.
Платили они за комнатку всего каких-то сто баксов. А была та комнатка в коммуналке на десять семей с двумя сортирами засраными и заблеванными. Квартира же сама находилась прямо над каким-то баром с дискотекой, и по вечерам пол ходил ходуном от потока децибел рок музыки.
Потому и цена за съем, прямо скажем, была символическая. Жили там, кроме Сереги с Толяном, латиноамериканские наркоманы, шриланкийские алкоголики, румынские профессионально нищие цыгане, гаитянские профессионально трипперные бляди, два болгарских педика-спидика и единственный порядочный человек – квебекец
Жан-Пьер, по профессии бандит. Весьма правильный и авторитетный пацан. Общались Серега и Толян со всей этой публикой, в основном, как умели по-английски, ибо по нашему, кроме болгарских педрил, никто не кумекал. Но с ними, как с опущенными они считали общаться западло. Но это – в основном. А так случались и исключения в смысле языкового общения. Сам однажды оказался свидетелем. Дело в том, что
Толян с Серегой были моими клиентами. Сиречь, обратились в свое время за помощью в получении статуса беженца к тому самому мэтру
Ганьону. И он как-то поручил мне срочно их найти для подписания некой важной бумаги. Так одним прекрасным утром я и оказался в веселой квартирке над баром. И что же вижу? Прямо в коридоре два этих бугая зацапали хилого соседа гаитянской национальности. Толян при этом держит его за плечи своими лапами-клещнями, каждая с ковш экскаватора, а Серега пытается пропихнуть в толстогубый рот стакан водки, говоря с укором:
– Хибаж ты нэ пьэшь? Ты або дюже хворый людына, або вэликий подлюка!
Лицо же гаитянской национальности извивается и жалобно объясняет:
– Шер месье, экскюзе муа! Жё нё пё па. Жё пасс ан кур дё трэтман контр ля шодписс. Мол, господа хорошие, простите, не могу, я от трепака лечусь.
Только лишь мое появление и спасло гаитянина, реально дюже хворого людыну, тем паче, что я для подстраховки объяснил хлопцам, что он, якобы, спидом мается. Как же они шарахнулись! Серега даже стакан с недопитым содержимым хотел выкинуть. Но Толян сказал:
"Хорылка, вона яку хошь заразу убъет!" И, хыкнув, допил залпом вместо гаитянина-спидоносца.
Были же они оба родом из города-героя Одессы.
И не какая-нибудь там шваль припортовая, а моряки славного Черноморского морского пароходства. Сами при этом – люди черные. Но не в смысле цвета их кожи, или образа мыслей. А в смысле цвета их пьянки. Понеже пили
Толян с Серегой по черному. Работали они оба в какой-то кошерной хлебопекарне, всегда в ночную смену и возвращались с работы в 8 утра. А по дороге заходили в депанёр к хорошо знакомому индусу и он им, как хорошим знакомым продавал из-под прилавка контрабандную американскую водку в полутора литровой бутыли, которую они называли
"генсеком".
Литровая же водочная бутыль звалась у них секретарем обкома, тогда как семисотпятидесяти-граммовая носила гордое имя коммуниста.
А фляжечка в 375 граммов именовалась комсомолкой. Ее подружка в 200 грамм – пионеркой; самый маленький же пятидесятиграммовый мерзавчик
– октябренком. Я у них как-то спрашиваю между второй и третьей: "А советская поллитра кто будет по партийной линии?" А они мне хором:
– Це ж кандидат!
Итак, отработав в кошерной хлебопекарне очередную ночь, покупали
Толян и Серега у индуса-контрабандиста заветного генсека и тут же с утра садились кушать водку, заедая ее салом. И так кушали где-то часов до четырех. Дома же, конечно, при этом безвылазно не сидели: выходили, тусовались. С криками: "Хинди-руси бхай-бхай" хлопали по плечам встречных индусов, пакистанцев, филиппинцев. Обнимали знакомых китайцев, вопя восторженно: "Ебать-копать, кого я бачу, якие люди и без охраны!" И веселились как дети, когда китаец также восторженно лопотал в ответ: Ипать-капать-ипать-капать!
А еще любили хлопцы при этом спiвать пicню. Именно – пiсню, ибо спивали всегда и исключительно только одну единственную: "У стэпи под Херсоном высокие травы, у стэпи под Херсоном курган". Не знаю уж, чем оказался столь мил их сердцам непутевый анархист Железняк, заблудившийся по пьяне между Одесой и Херсоном. Я же сам эту песню терпеть не могу, ибо явилась она однажды свидетельницей моего величайшего сексуального позора.
Дело-то уж было почти четверть века тому назад, в 1976 году. В сентябре. Я тогда сопровождал португальскую профсоюзную делегацию на отдыхе, и жили мы в жутко блатном санатории ВЦСПС в Крыму под Ялтой.
А так называемый "переводчик сопровождения делегации на отдыхе", мало того, что получал от ВЦСПС деньги за каждый день и час, так еще сам практически тоже отдыхал, то есть девять десятых времени имел в своем полном распоряжении. Ну, я им, временем этим, и пользовался. В смысле баб. Уж больно в те далекие годы я был до них охоч. А буквально вместе со мной объявилась там одна бабешечка из Молдавии: черненькая такая, маленькая, грациозная и с изящным именем Флора.
Она же сама на меня запала и возжелала общаться после того, как я, познакомившись с ней в танце на дискотеке, сказал:
– Флора, можно я буду первым в вашей жизни человеком, который не спросит, есть ли у вас сестра Фауна?
И бабешечка-молдованка от такого прикола заторчала. Видно было, что все ее хахали всегда при знакомстве именно о сестре Фауне и спрашивали. Но, однако, что-то ей мешало до конца расслабиться.
Дальше тисканья и поцелуев дело никак не шло. Сидим, бывало, ночью в скалах под крымским небом, жадно дыша, ласкаем друг друга по самым, что ни на есть, интимным местам, и – ничего больше. На всё остальное
– нет, нет и нет! Так обе данные мне ВЦСПС недели потратил я на уговоры. Наконец, уломал. Чуть ли не в последний день пришла она все-таки ко мне в номер.
А, ведь, как еще все это с соседом-то, профоргом Херсонского судостроительного завода, пришлось согласовывать и утрясать! В смысле, чтобы он слинял из комнаты. Сейчас, по прошествии стольких лет, аж самому не верится.