Просто делайте свое дело. Это то, что делаю я.
Искренне ваш
Фред Трампер».
456, Давенпорт‑стрит
Дес‑Мойнес, Айова
Аттен, мистеру Роберту Аддисону
Дорогой Бобби! Подавись этим! Всего наилучшего.
Фред».
Теперь о счетах заботится Тюльпен. Я даже не заглядываю в чековую книжку. Хотя, разумеется, примерно раз в неделю я требую у нее отчета о том, как у нас с деньгами.
– Ты голоден? – спрашивает она. – У тебя достаточно напитков?
– Ну конечно, у меня достаточно…
– Тогда тебе нужно что‑нибудь еще?
– Да нет…
– Ну значит, с деньгами все отлично, – говорит она. – Мне больше не требуется.
– И мне тоже, – говорю я ей.
– Может, ты хочешь что‑нибудь купить? – спрашивает Тюльпен.
– Нет, Тюльпен, нет. У меня и так все отлично.
– И у меня тоже все отлично, – подхватывает она, и я стараюсь больше не возвращаться к этому вопросу.
Но я просто не могу в это поверить!
– Так сколько у нас денег? – спрашиваю я у нее. – Я хочу сказать, какова приблизительно эта цифра…
– Бигги нужны деньги?
– Нет, Бигги ничего не нужно, Тюльпен.
– Ты хочешь послать подарок Кольму – грузовик, кораблик или что‑то еще?
– Грузовик или кораблик?
– Ну, может какую‑то особенную игрушку?
– Господи, не бери это в голову, – говорю я. – Я просто интересуюсь и все…
– Послушай, Трампер, ты должен честно сказать, что ты имеешь в виду.
Я и в самом деле должен придерживаться фактов. Именно это она имеет в виду.
Но я искренне считаю, что мое стремление избегать фактов выросло как из моего неверия в их значимость, так и из моего длительного вранья. Я не думаю, что статистика в моей жизни имела когда‑либо большое значение.
Когда раньше моя мать писала мне письма, она всегда спрашивала, есть ли у нас те или иные вещи Ее беспокоило, например, есть ли у нас ночной горшок для Кольма. Если он у нас имелся, значит у нас все в порядке. А мой отец, помню, предлагал нам зимние шины: с такими шинами мы должны были быть счастливы целую зиму. Я представлял себе, как их друзья спрашивают о нас; и тогда мой отец рассказывает о зимних шинах, а моя мать – о ночном горшке для Кольма. О чем другом они могли бы еще рассказать?
Чаще всего в своих немногословных беседах по телефону отец узнавал у меня, как я оплачиваю счета. «Чековой книжкой», – отвечал я ему. (Полагаю, Тюльпен расплачивается точно так же.) «Тебе не следует посылать наличные в письме». Это звучало так, как если бы именно это интересовало его больше всего, – а зная это, он представлял, как у меня дела.
Ритуалы имеют куда большее значение, чем факты!
Например, одно время у меня был магнитофон, который был мне другом. Я писал письма к своей жене; я хочу сказать, что писал Бигги, когда еще жил с ней. Разумеется, я никогда не давал их ей читать; это были не совсем письма – это был ритуал их написания, который имел для меня значение.
Одно из них я показал Тюльпен.
«Айова‑Сити
5 окт., 1969
Думаю о тебе, Кольм, – о моем единственном ребенке. И о тебе тоже, Бигги, – эти больничные халаты тебе совсем не идут.
, 1969
Думаю о тебе, Кольм, – о моем единственном ребенке. И о тебе тоже, Бигги, – эти больничные халаты тебе совсем не идут.
Как ты встаешь в шесть: твое сильное гибкое тело наклоняется к будильнику, потом снова падает рядом со мной.
– Новый день, Биг, – бормочу я.
– О, Богус, – говоришь ты. – Помнишь, как мы когда‑то просыпались в Капруне?
– И снег залеплял все окна, – машинально бормочу я. – Снег набивался за оконную раму, наметало даже на подоконник…
– И так пахло завтраком! – восклицаешь ты. – А лыжи и ботинки ждали внизу в холле…
– Говори потише, Биг, – прошу я. – Ты разбудишь Кольма… который потом сразу же начнет носиться из нашей спальни в холл.
– Не кричи на него, когда я уйду, – говоришь ты и встаешь из постели, толкая меня обратно. Ты подпрыгиваешь на холодном полу, и твои большие, торчащие вверх сиськи высовываются на свет; они указывают через холл в кухню (что символизирует это направление, для меня загадка).
Затем твой большой лифчик, Биг, обхватывает тебя, словно лошадиная упряжь. Этот проклятый больничный запах холодным туманом окутывает тебя.
И моя Бигги уходит, анестезированная, стерилизованная, облаченная в нечто бесформенное, напоминающее флакон с декстрозой, который ты увидишь сегодня позже, перевернутым кверху дном, заливающим глюкозную силу в престарелых пациентов.
Ты вырываешься на минутку поболтать с другими сестрами и санитарками в кафетерии. Они рассказывают друг другу, когда их мужья вернулись домой вчера вечером, и я знаю, что ты говоришь им: «Мой Богус сейчас в кровати с нашим Кольмом. А ночью он спал со мной».
Но ночью, Биг, ты сказала:
– Твой отец – старый мудак.
Я никогда раньше не слышал, чтобы ты выражалась подобным образом. Разумеется, я с тобой согласился, и ты спросила:
– Чего он хочет от тебя?
– Чтобы я разбил себе морду в кровь, – говорю я.
– Именно это ты и делаешь, – отвечаешь ты, Биг. – Чего еще ему надо?
– Должно быть, он ждет, – говорю я, – что я скажу ему, что он был во всем прав. Он хочет, чтобы я приполз к нему на коленях и принялся целовать его антисептические докторские башмаки. А потом я должен сказать ему: «Отец, я хочу быть профессиональным человеком».
– Но это не смешно, Богус, – говоришь ты.
А я‑то считал, что всегда могу рассчитывать на твое чувство юмора, Биг.
– Это последний год, Биг, – говорю я тебе. – Мы снова вернемся в Европу, и ты сможешь снова кататься на лыжах.
Но ты лишь вздыхаешь:
– Да пошел ты к… – Никогда раньше я не слышал, чтобы ты так выражалась.
Затем ты растягиваешься рядом со мной в постели, листая журнал о лыжном спорте, хотя я не раз говорил тебе, что читать в таком положении вредно.
Когда ты читаешь, Биг, ты упираешься подбородком в свою высокую грудь; твои густые, подстриженные до плеч волосы медового цвета падают вперед, закрывая щеки, и мне виден лишь торчащий кончик твоего острого носа.
А ты всегда читаешь лыжный журнал, да, Бигги? Возможно, ты делаешь это не нарочно, а просто хочешь напомнить мне, чего я тебя лишил, а? Когда ты натыкаешься на манящий альпийский пейзаж, ты говоришь:
– О, посмотри, Богус. Кажется, мы тут были? Кажется, это где‑то возле Зелла, или – нет! Мариа Зелл, да? Ты только посмотри, как они высыпают из поезда. Господи, ты только взгляни на эти горы, Богус…
– Но мы сейчас в Айове, Биг, – напоминаю я тебе. – Завтра мы отправимся на кукурузное поле покататься.