Шизофрения! Сегодня никому уже и в голову не приходит, как это замечательно, что весь мир болен. Точки отсчета - здоровья как показателя
нормы - попросту больше нет. С таким же успехом можно возвести в ранг божества... брюшной тиф.
Все абсолюты исчезли; налицо лишь десятки световых лет повернутого вспять прогресса. Задумываясь о веках, без остатка заполненных борьбой
всей Европы с Черной Смертью, только и начинаешь сознавать, каким ослепительным блеском может засиять жизнь, стоит лишь нас укусить куда нужно!
Лихорадочный танец в самом средоточье конца! Быть может, никогда уже не доведется старушке Европе вновь пуститься в пляс в таком самозабвении. А
сифилис! Явление сифилиса, денницей повисшего над мировым горизонтом...
В 1927 году, в Бронксе, мне как-то случилось слушать человека, читавшего вслух из дневника наркомана. Читавший едва выговаривал слова: так
его разбирал смех.
Что может быть больше дистанции между этими двумя: одним, до такой степени объятым горячечным экстазом, что он едва не раскалывается надвое:
ноги высовываются из окна наружу, а туловище в озарении взмывает в комнате к потолку, - и другим (и в точности тем же самым), когда он
беззаботно откинулся на спинку стула в Бронксе и хохочет, хохочет до упаду, ибо ему этого попросту не понять.
Увы, необъятное солнце сифилиса заходит. Низкая об- 516 личность - таков прогноз для Бронкса, прогноз для Америки, прогноз для всего
современного мира. Низкая облачность, сопровождаемая вулканическими смехоизвержениями. На горизонте нет и намека на новые звезды. Грядут
стихийные бедствия... одни стихийные бедствия и ничего больше.
Я грежу о веке, когда Бог родится заново, когда во имя его люди станут сражаться и убивать друг друга так же, как ныне - и еще долго в
будущем - они будут сражаться и убивать друг друга во имя хлеба насущного. Грежу о веке, когда труд будет предан забвению, а книги обретут
подобающее им в жизни место, о веке, когда, может статься, книг вовсе не будет, за исключением одной, всеохватной, - Библии. Ибо в моих глазах
книга - это человек, а моя книга - не что иное, как я сам: косноязычный, растерянный, бестолковый, похотливый, распущенный, хвастливый,
сосредоточенный, методичный, лживый и дьявольски правдивый - словом, такой, какой я есть. Думаю, тот грядущий век не оставит меня без внимания.
Тогда-то проступит въяве важность моей истории, и шрам, какой я ныне оставляю на лике мира, обретет значимость. Я не в силах отрешиться от
мысли, что творю историю - историю на полях существования, которая, подобно язве, выест без остатка прочую, незначащую историю. Я вижу в себе
самом не книгу, свидетельство, документ, но историю нашего времени - историю всякого времени.
Если в Америке я был несчастлив, если требовал для себя больше жизненного пространства, больше приключений, больше свободы выражения, то
потому, что все это действительно было мне необходимо. Я признателен Америке: это она побудила меня осознать меру моих потребностей. Там я отбыл
срок своего наказания. Ныне у меня нет потребностей. Я - человек без прошлого и без будущего. Я существую, - и этим все сказано. Меня ничуть не
волнуют ваши симпатии и антипатии; меня нимало не заботит, соглашаетесь вы со мной или нет. Реши вы сию же минуту захлопнуть эту книгу, я просто
пожму плечами. Я отнюдь не пульверизатор, из которого можно выдавить тоненькую струйку надежды. Я предощущаю в Америке источник смертоносного
недуга. Я предощущаю в ней черное проклятье, довлеющее над миром.
Я предощущаю в ней черное проклятье, довлеющее над миром. Я предощущаю долгую ночь, неотвратимо спускающуюся на землю; предощущаю, как
начинает загнивать у корней гигантский гриб, который отравил весь свет.
Пылающие лихорадочным жаром строки этой книги пишутся в предощущении вселенского конца; и разве имеет значение, наступит он завтра или
спустя три сотни лет? И странно ли, что я то и дело сбиваюсь с мысли, побуж- 517 даемый необходимостью вновь и вновь подпитывать тлеющий огонь -
подпитывать не только пламенем отваги, но пламенем отчаяния: ведь нет никого, кому я мог бы доверить высказать все это за меня. Мои повторы и
топтание на месте, мое нетерпеливое стремление прибегнуть к любым, без изъятий, средствам и способам выражения - все это не что иное, как вид
вдохновенного заикания, постигавшего некогда пророков и ясновидцев. У меня дух захватывает при. мысли о грандиозности этого зрелища - конца
света!
Каждый вечер, после обеда, я выношу во двор мусор. Поднимаясь с пустым ведром вверх, останавливаюсь и выглядываю в лестничное окно,
выходящее на Сакре-Кер, венчающий вершину монмартрского холма. Каждый вечер, вынося во двор мусор, мысленным взором я провижу самого себя
возвышающимся в ослепительной белизне на гребне высокого холма. И это видение диктует мне не мысль о Христе, не мысль о кровоточащем сердце
Спасителя. Нет, в сердцевине моих озарений - нечто еще более совершенное, нежели Христос, нечто еще более необъятное, нежели сердце, нечто еще
более всеобъемлющее, нежели Господь всемогущий: Я САМ. Я - человек. И этого для меня достаточно.
Я - человек; есть во мне нечто от Бога и нечто от Дьявола. Каждому - свое.
Ничто не вечно, ничто не окончательно. Передо мной неотступно сияет образ нашего тела - божественное триединство пениса и двух яичек.
Одесную - Бог-отец; ошуйцу, опустясь чуть ниже, Бог-сын; а меж ними и над ними - Дух Святой. Не могу отделаться от мысли, что святая эта троица
- земного происхождения, что ей суждено претерпеть бесчисленные метаморфозы; но до тех пор, пока мы будем выходить из женского лона с руками и
ногами, до тех пор, пока нас не перестанут сводить с ума звезды над головой, а трава под ногами - оставаться источником ласки и чуда, до тех пор
тело пребудет для нас камертоном тех мелодий, которым суждено срываться с наших губ.
Сегодня третий или четвертый день весны, и я наслаждаюсь теплым солнцем, сидя на плас Клиши. И сегодня, нежась под солнцем, я имею честь
заявить вам, что не имеет ни малейшего значения, катится мир к чертям собачьим или нет, праведен он или погряз в грехе, хорош или плох. Он
существует, - и точка. Мир - он такой, какой есть; а я - это я. Заявляю это не с самоотрешенностью сиднем сидящего на корточках Будды, а
проникшись веселой, жестокой мудростью, исполнясь внутренней убежденностью. Все, что находится вовне и внутри меня, - одним словом, все на свете
- есть результат дейст- 518 вия необъяснимых сил. Хаос, постичь логику которого - задача непосильная.
Непосильная для человека.
Брожу ли я по улицам в полночный час или рассветный, или в час еще более несуразный, меня не оставляет ощущение тотального собственного
одиночества и столь же неподдельной. собственной неповторимости. Ощущение столь отчетливое, сообщающее такую внутреннюю уверенность, что и в
шумном людском потоке, где каждый не больше былинки, колеблемой прихотью ветра, я начинаю думать о себе как о единственном представителе рода
двуногих, занесенном в бескрайний космос, последнем обитателе земли, гордо шагающем по асфальту просторный обезлюдевших проспектов, минуя
гигантские пустующие небоскребы, как о неограниченном властителе планеты, с песней на устах совершающем обход своих необъятных владений.