Мне нет
надобности засовывать руку в жилетный карман, дабы обрести мою душу: она и без того непрестанно вибрирует под ребрами, разрастаясь, все громче
заявляя о себе с каждым куплетом песни. Случись мне даже минуту назад выйти с какого-нибудь официального сборища, на котором раз и навсегда было
бы установлено, что все сгинуло, сгинуло окончательно и бесповоротно, в этот самый миг, когда я одиноко брожу по улицам, вплотную уподобясь
Богу, все с неизбежностью убеждает меня: это ложь. Смерть, знаки ее присутствия, один сменяя другой, неотвратимо маячат перед моими глазами;
однако эта смерть, вершащая неостановимую свою работу, эта вечно бурлящая в сосуде мироздания магма ежесекундной гибели, проникая во все поры
сущего, никак не достигнет критической точки, чтобы поглотить и меня; разливаясь кипящими волнами у самых моих ног, ее прибой всегда отстает на
шаг, не позволяя мне вкусить собственного конца. Мир - не что иное, как зеркало моего умирания; и гибнет он так же, как я, - не меньше, но и не
больше. Кто усомнится, что тысячу лет назад я был несравненно более живым, чем сегодня; но разве не то же и с миром: покрытый погребальной пылью
тысячелетия, он ныне мерцает бледной тенью тогдашнего. Когда доживаешь что-то до конца, не находится места ни смерти, ни сожалениям, ни мнимому
возрождению; каждый прожитый миг раскрывает более широкие, более ослепительные горизонты, и укрыться от них некуда, разве что в саму жизнь.
Грезы ясновидцев вспыхивают в черепных коробках, а туловища остаются накрепко пригвождены к сиденью электрического стула. Вообразить новый
мир значит проживать его день за днем, каждой мыслью, каждым взглядом, каждым шагом, каждым жестом уничтожая и пересоздавая, все время двигаясь
в ногу с маячащей впереди 519 смертью. Недостаточно оплевывать прошлое. Недостаточно возвещать приход будущего. Действовать надо, как если бы
прошлое было мертво, а будущее неосуществимо. Действовать надо, как если бы следующий шаг был последним, каковым он в сущности и является. Ведь
каждый шаг вперед - последний: с ним сокрушается мир, и собственное я - здесь не исключение. Мы - обитатели планеты, не знающей конца
существованию: наше прошлое неиссякаемо, будущее ненаступимо, настоящее нескончаемо. Мир, замкнувшийся в порочном кругу отрицаний, открыт нашему
взгляду и доступен осязанию; однако этот видимый мир - еще не мы сами. Что до нас самих, то мы - то, что никогда не завершено, то, что никогда
не обретает зримой формы; мы - сущее, но не исчерпывающее; являясь частями неведомой геометрической фигуры, мы несравненно больше нее самой. Что
же касается фигуры, то конфигурация ее столь причудлива и сложна, что измыслить ее мог только такой математик, как Господь Бог.
"Смейтесь!" - советовал Рабле. Врачуйте смехом все ваши недуги! Господи, но до чего же трудно глотать эликсир его здоровой, веселой мудрости
после всех шарлатанских пилюль и снадобий, которые мы веками заталкивали себе в глотки! Как найти в себе силы смеяться, когда на животе
развязалась пуповина? Как найти в себе силы смеяться в юдоли беспросветной печали, какую вселили нам в души все эти певцы бледной немочи,
неизреченного томленья, вселенской скорби, самодовольной отрешенности, бесплотной духовности? Я отдаю себе отчет в мотивах, вдохновивших их на
отступничество. Я готов отпустить им их гений. Но трудно стряхнуть с себя облако той безнадежности, которой они окутали все вокруг.
Когда я задумываюсь обо всех фанатиках, распятых на кресте, и даже не о фанатиках, а просто-напросто простофилях, обо всех, кто позволил
принести себя в жертву во имя идей, утлы моего рта растягиваются в улыбке.
Но трудно стряхнуть с себя облако той безнадежности, которой они окутали все вокруг.
Когда я задумываюсь обо всех фанатиках, распятых на кресте, и даже не о фанатиках, а просто-напросто простофилях, обо всех, кто позволил
принести себя в жертву во имя идей, утлы моего рта растягиваются в улыбке. Сожгите все корабли, призываю я. Покрепче закупорьте бутылку с
джинном Нового Иерусалима! Просто прижмемся друг к другу, живот к животу, прижмемся не питая надежд! Чистые и нечистые, праведники и злодеи,
лунноликие и блинноликие, остроумцы и тугодумы - пусть те и другие, смешавшись воедино, хоть несколько веков поварятся в этом плавильном котле!
Либо мир повредился в рассудке, либо струна моего инструмента натянута недостаточно туго. Заговори я темно и невразумительно, - и меня тут
же поймут.
Грань меж пониманием и непониманием не толще волоска; нет, еще тоньше - она меньше миллиметра, эта нить, протянутая в пространстве между
Китаем и Нептуном.
Независимо от 520 того, сколь точно я формулирую свои мысли, она остается незыблемой; и здесь дело не в точности, ясности и тому подобном.
("И тому подобное" в данном случае - не просто фигура речи!) Человеческий ум подвержен погрешностям именно потому, что он - слишком точный
инструмент: нити рвутся, встречая на пути эбен и кедр инородных материй, перетираясь об узлы, связанные из волокон красного дерева. Мы
рассуждаем о реальности как о чем-то соизмеримом, вроде фортепианной гаммы или урока физики. А Черная Смерть - ведь она воцарилась с
возвращением крестоносцев. А сифилис - с возвращением Колумба. "Реальность возьмет свое! Реальность первична", - замечает мой друг Кронстадт.
Она вырастет из поэмы, написанной на дне океана...
Прогнозировать ее значит отклониться либо на миллиметр, либо на миллион световых лет. Это отклонение - сумма, вырастающая из пересечения
улиц. Сумма - функциональное нарушение, возникающее в результате стремления втиснуть себя в систему координат. А сама система - не что иное, как
рекомендация, выданная прежним работодателем; иными словами, рубец, оставленный в наследство былой болезнью.
Это - мысли, рожденные улицей, genus epileptoid*. Бывает, выходишь из дома с гитарой и струны с визгом обрываются - ибо сам замысел не
укоренился достаточно глубоко. Для того, чтобы вспомнить сон, глаза надо держать закрытыми и, упаси Боже, не моргнуть. Малейшее дуновение - и
вся конструкция мигом разлетится. На улице я отдаюсь на волю деструктивных, противоборствующих стихий, бушующих вокруг меня. Позволяю всему
окружающему играть с собой как с песчинкой.
Наклоняюсь, чтобы украдкой вглядеться в ход тайных процессов, скорее повинуюсь, нежели руковожу ими.
Целые огромные блоки моей жизни безвозвратно утрачены. Они низвергнуты, обращены в пыль, растворены в досужем трепе, бездумных поступках,
воспоминаниях, снах.
Никогда не бывало так, чтобы я жил одной жизнью - жизнью мужа, любовника, друга. Нет, куда бы я ни попадал, во что бы ни ввязывался, у меня
всегда было их множество. Таким образом, все, что бы мне ни вздумалось обозначить как свою историю, теряет очертания, тонет, вязнет в
нерасторжимом слиянии с жизнями, драмами, историями других.
Я - человек Старого Света, семя, перенесенное ветром через океан, растение, отказавшееся дать всходы на пло- ____________ * Genus epileptoid
(искаж. лат.) - буквально: эпилептического рода; здесь - разновидность бреда.
521 дородной американской почве.