И те, с кем сталкивались мы в эти минуты, чувствовали нашу волчью суть.
Шестерых солдат, несущих ночную вахту на КПП, мы обезоружили, прицепили наручниками к трубам водяного отопления, а старшему лейтенанту, начальнику караула, велели проводить нас на гауптвахту. По его приказу часовой отпер дверь «губы», а больше нам ничего и не требовалось. Мы заперли их в караулке, взяли ключи и углубились в коридор, куда на обычных гауптвахтах выходили двери камер.
Но в этом гарнизоне «губа» была необычная. Камеры отделялись от коридора не стеной, а решеткой, как в американских тюрьмах, как их показывают по телевизору. Всего на «губе» было четыре камеры. Две из них пустовали, а две другие, в конце коридора, расположенные друг против друга, были обитаемыми. И картина, которую мы увидели, осторожно подкравшись, была прямо‑таки умилительной.
На бетонном полу возле решетки одной из камер сидел Артист, подстелив под задницу арестантский тюфяк и набросив на голые плечи эсэсовскую шинель. Все его облачение, в котором он ходил за «языком», сушилось на батарее. Обняв руками голые колени, он с интересом слушал то, что из‑за другой решетки ему рассказывал внук национального героя Эстонии Томас Ребане. Немецкие сапоги с короткими голенищами стояли рядом с Артистом, точно бы готовые к тому, что в них сунут ноги и продолжат «дранг нах остен». Или, как это было в феврале 44‑го, «нах вестен».
Томас сидел не на полу, а в придвинутом к решетке мягком кресле, на нем была красная шелковая пижама и домашние тапочки. На коленях у него лежала какая‑то рукопись, он читал ее и переводил или пересказывал Артисту ее содержание.
Сама камера, в которой обитал потомок эсэсовца, меньше всего напоминала «губу». Скорее, номер в приличной гостинице: мягкая кровать, телевизор, устланный ковровой дорожкой пол. И даже на решетке была плотная штора, которой постоялец этой замечательной камеры мог в любой момент отгородиться от внешнего мира.
Это и была, как я понял, та скромная обитель, про которую сказал национал‑патриот Юрген Янсен.
Времени у нас было в обрез, но я все‑таки не удержался и прислушался к рассказу Томаса.
– А дальше так, – говорил он, заглядывая в рукопись. – "Вечер того же дня. Красавица Агнесса лежит на тахте, покрытой персидским ковром. Она практически обнажена. Она открывает глаза и видит перед собой полковника Ребане. Агнесса: «Ах! Я была без сознания! Вы воспользовались моей беспомощностью!» Полковник Ребане: «Милая фройляйн, я не отношусь к той категории мужчин, которые получают удовольствие от обладания бесчувственной женщиной». Агнесса: «Вы даже не притронулись ко мне? Это правда?» Полковник Ребане: «Да, это правда». Агнесса: «Ах, я никогда не встречала таких мужчин!»
– "Практически обнажена" – это красиво, – оценил Артист. – Эта сучка и есть русская шпионка, которую подослали к полковнику?
– Почему сучка? – обиделся Томас Ребане. – Пожалуйста, не оскорбляй даму. В конце концов, очень может быть, что она моя бабушка.
Он приготовился читать дальше, но нам пришлось прервать их увлекательное занятие.
– Зэка Злотников, с вещами на выход! – скомандовал Муха, отпирая его камеру.
Артист недовольно покачал головой:
– Вечно ты, Муха, торопишься. Куда я в таком виде пойду? Шмотки не высохли.
– На себе досушишь. Быстрей! – приказал я.
– А меня? Возьмите меня, ребята! – взмолился внук национального героя. – Мне очень нужно отсюда свалить! Что вам стоит? Возьмите!
– Давай возьмем, – поддержал Артист, с отвращением натягивая влажную гимнастерку. – Малый нормальный.
– Малый нормальный. И у него есть кое‑какая любопытная информация. Очень даже любопытная.
– Отставить! У тебя все шутки. А тут не шутки. Нам бы самим выбраться.
– Вот так всегда, – уныло заключил Томас Ребане. – Каждый думает только о себе. А выручить другого человека, который попал в беду, – куда там. Своя задница всегда ближе к телу.
– Рубашка, – поправил Муха. – Своя рубашка ближе к телу.
– У кого‑то рубашка, а у вас жопа, – парировал потомок эсэсовца.
– В какую беду ты попал? – спросил я.
– Не знаю, – хмуро ответил Томас. – Но от этого мне не лучше. От этого мне хуже.
– Я бы взял, – сказал мне Муха. – Тут все не так‑то просто. Берем?
– Черт с ним! Выпускай!
– Только быстро, быстро! – скомандовал Муха, отпирая решетку.
Томас похватал какие‑то шмотки, сунул их в спортивную сумку и, как был, в пижаме и тапочках, выскочил из камеры.
– Сценарий не забудь, – напомнил Артист. – Потом дочитаем. И обуйся!
Томас запихнул рукопись в сумку, сунул ноги в туфли и рванул к выходу.
– Стой! – остановил я его. – Все делать только по моей команде!
После треволнений минувшего дня весь лагерь спал беспробудным сном, но следовало соблюдать предельную осторожность. В любой операции самое важное и самое трудное – чисто уйти. И я сомневался, что нам удастся пройти по лагерю такой толпой и не привлечь нежелательного внимания. К «губе»‑то мы шли нормально: начкар, с ним два солдата. Картина привычная и не вызывающая никаких вопросов. А сейчас нежелательным было любое внимание. Даже какой‑нибудь дневальный, сдуру глянув в окно и увидев такую компанию, немедленно поднимет тревогу. Да и то сказать: два солдата спецподразделения «Эст», с ними эсэсовец в шинели с погонами роттенфюрера, но в красноармейской пилотке, и совсем уж какой‑то придурок в красной пижаме и со спортивной сумкой в охапке.
Поэтому я забрал начальника караула и прошел с ним к штабному уазику. Водителя не было. Я приказал начкару сесть за руль и подогнать УАЗ к дверям губы. Потом за руль сел Муха, начкар рядом с ним, а я устроился на заднем сиденье, потеснив Артиста и Томаса. Ствол моего «калаша» упирался в спину начкара, напоминая ему о том, что любая самодеятельность нежелательна. Перед КПП я приказал ему выйти и открыть ворота. После этого мне осталось только вернуть его в караулку КПП и зафиксировать наручниками.
Путь был свободен. Позади было тихо. Кажется, обошлось. Но едва мы отъехали на километр и лагерь «Эста» скрылся за холмом, Артист приказал Мухе остановить машину.
– В чем дело? – спросил я.
– Мне нужна эта тачка, – заявил Артист. – Примерно на час. – Он обернулся к Мухе: – Поможешь?
– Почему нет? А что делать?
– Скажу.
– Кончай! – приказал я. – Хватит с нас приключений!
Но Артист не сдавался.
– Пастух, сегодня мой день, – сказал он. – Не мешай, а? Иди с Томасом к моей тачке и жди нас. Мы вернемся самое большое через час. И не спрашивай, что я хочу сделать.
Я колебался. Не нравилось мне это дело. И Артист не нравился. Какая‑то дурь была в нем.
– Я нечасто тебя о чем‑то прошу, – проговорил он. – Сейчас прошу. Ну?
Никогда я его таким не видел.
– Ладно, валите, – разрешил я, хотя мой внутренний голос прямо‑таки вопил, протестуя. – Но чтобы через час были.
Артист сразу повеселел.
– Муха, гони вкруговую, – приказал он.