– Иди ты на ...! В кои‑то веки пришел человек, с которым можно нормально побазлать, и на тебе – «господин Анвельт». Краб! Забыл? Так вспоминай, блин, а то вышибу к такой матери!
– Здорово, Краб, – с улыбкой ответил Томас. – Я тоже рад тебя видеть.
– Другое дело, – удовлетворенно кивнул Краб. – Давай‑ка врежем. Я – коньяку. А ты сам выбирай. Только говорить будем по‑русски. А почему? А потому что это скоро станет запретным удовольствием. Как для школьника покурить в сортире. А для меня уже стало. Ты не поверишь, Фитиль, я беру уроки эстонского языка. Я, эстонец, учусь эстонскому языку. Видел эту белобрысую кобылу, мою секретутку? Вот она меня и учит. Кандидат филологических наук. Нормально? Учит меня моему родному языку. А вот знаешь ли ты, что эстонский язык – он, это, сейчас вспомню. Вот, вспомнил: флективно‑агглютинативный!
– Как? – поразился Томас.
– А вот так! – довольно захохотал Краб. – Не знаешь, Фитиль, не знаешь! И я не знал. А теперь знаю.
– И что это значит? – спросил Томас.
– А вот в это я еще не въехал, – признался Краб. – Потому, блин, и учусь.
– Но зачем?
– Затем! Чтобы эти падлы в мэрии или в правительстве не определили по моему произношению моего социального происхождения. И знаешь как они прислушиваются? Будто шпиона вычисляют! Суки позорные. Вчера еще жопу русским лизали, а сегодня... Сказать, что там считается неприличным, как пернуть? Заговорить по‑русски! Да, я эстонец. И горжусь этим. Нас мало, но мы самая высокая нация в мире и все такое. Но почему я не могу говорить на том языке, на каком хочу? На каком мне, блин, говорить удобней? Это и есть демократия? Новые времена! Дожили, бляха‑муха!
Краб набуровил в фужер французского «Камю» и чокнулся с Томасом, который выбрал все‑таки «Джонни Уокер»:
– Будь здоров, Фитиль!
– Будь здоров, Краб!
– Ты меня Крабом, пожалуй, не называй, – попросил Краб, наливая по‑новой. – Проехали Краба. Называй просто Стасом. Прозит, Фитиль!
– Прозит, Стас, – отозвался Томас. – Но тебе вроде бы грех жаловаться на новые времена, – заметил он, закуривая и с удовольствием ощущая, как разливается по слегка похмельным мозгам хорошее виски.
– А я и не жалуюсь. Я просто высказываю свой плюрализм мнений.
Краб выбрал из сигарного ящика длинную «гавану», со знанием дела обмял, обнюхал, потом обрезал кончик золотой гильотинкой и прикурил от золотого «Ронсона». Развалясь на диване, словно бы испытующе взглянул на Томаса своими маленькими крабьими глазками:
– Хочешь спросить, как я поднялся? Вижу, хочешь. Валяй, спрашивай. Может, и отвечу.
– Не ответишь, – возразил Томас. – И я не спросить хочу, а понять. А объяснять ты не станешь.
– Не дурак ты, Фитиль, но мозги у тебя дурацкие. Повернуты не туда, – прокомментировал Краб. – Верно, объяснять не буду. Скажу вообще. Помогли мне подняться. Умные люди. Советом. А остальное своим горбом добывал, потому как был – что? Стартовый капитал.
– Откуда? – спросил Томас, прекрасно знавший, что в многодетной семье Краба с крепко закладывающим отцом, портовым грузчиком, никогда рубля лишнего не водилось.
– Оттуда! – значительно объяснил Краб, окутываясь дымом «гаваны». – Мы с тобой неплохо заколачивали, так?
– Бывало, что и неплохо.
– И куда ты бабки спускал? На блядей, на пьянки‑шманки. Так? А я каждый бакс заначивал. Каждый, понял? Как знал, нужны будут для большого дела.
Каждый, понял? Как знал, нужны будут для большого дела. И кто теперь ты, а кто я?
– Знаешь, Стас, ты если не хочешь, не говори, – попросил Томас. – Чтобы поднять такое дело, как у тебя, нужны не тысячи баксов, а десятки тысяч. Если не сотни. Я к тебе не за проповедью пришел, а за советом. Не знаю, к какому делу приспособиться. Сможешь дать совет – скажу спасибо. Не сможешь – значит, не сможешь. Но лапшу на уши мне вешать не надо.
– Не дурак, не дурак, – повторил Краб. – Не обижайся, Фитиль. Сейчас мы что‑нибудь для тебя придумаем. Политикой не хочешь заняться?
– Какой политикой? – удивился Томас неожиданному вопросу.
– Большой! У нас в Эстонии все большое, потому как сама Эстония с комариный хер. Нам понадобится свой депутат в рийгикогу. Как ты на это?
– В парламенте? – изумленно переспросил Томас. – «Вам» – это кому?
– Нам – это нам. Дойдет до дела, узнаешь.
– И что я буду делать в рийгикогу?
– Да что и все. П.....ть. А про что – это тебе будут говорить. Знаешь, что такое лоббирование? Вот им и будешь заниматься.
Томас задумался. Предложение было в высшей степени необычным. Депутат рийгикогу. Ничего себе. Томас никогда и думать не думал ни о какой политической карьере. С другой стороны, почему бы и нет? Среди старых козлов, которые сейчас заседают в парламенте, он выглядел бы, пожалуй, не худшим образом.
– Решайся, решайся, – поторопил Краб. – Глядишь, со временем и президентом станешь.
– Даже не знаю, – проговорил наконец Томас. – Ты уверен, что я подойду?
– А это мы сейчас узнаем, – пообещал Краб и нажал клавишу интеркома. – Роза Марковна, зайдите, пожалуйста, в гостиную, – бросил он в микрофон и объяснил Томасу: – Роза Марковна Штейн. Мой главный менеджер. По кадрам и по всему. Сука страшная. Но дело знает. Переговоры ведет – я тащусь. Доктор социологии, между прочим. И знает шесть языков. Шесть! Зачем одному человеку знать столько языков? Не понимаю.
Роза Марковна оказалась грузной седой еврейкой в бесформенной черной хламиде до пят. Ей было, пожалуй, под шестьдесят. В молодости она была, вероятно, красавицей. Остатки былой красоты и сейчас сохранились на ее высокомерном патрицианском лице. Выражение «сука страшная» подходило к ней как нельзя лучше, потому что она была лишена главного, что делает женщину женщиной, – сентиментальности.
При ее появлении Томас встал, как и полагается воспитанному человеку при появлении дамы, и слегка поклонился. Сочтя свои светские обязанности на этом исполненными, он опустился в кресло, с любопытством ожидая, что будет дальше.
– Томас Ребане, – представил его Краб. – Мой старый друг.
Роза Марковна внимательно посмотрела на Томаса. Очень внимательно. Гораздо внимательней, чем того требовали обстоятельства. Томас даже почувствовал себя неуютно под ее взглядом.
– Мечтает о политической карьере, – продолжал Краб. – Как, по‑вашему, есть у него шансы?
Она без приглашения подошла к бару, плеснула в бокал джина «Бефитер». Водрузив толстый зад на край журнального стола, сделала глоток, закурила коричневую сигарету «More» и только после этого, как бы приведя себя в рабочее состояние, кивнула Томасу:
– Встаньте, молодой человек. Повернитесь. Пройдите до окна и обратно. Еще раз – медленней. Спасибо, – сказала она, когда Томас исполнил ее приказы. – А теперь скажите что‑нибудь.
– Что? – спросил Томас.
– Да любую глупость, потому что ничего умного вы не сможете сказать при всем желании.