Тотчас бросил малый метлу и охапку с мягкими веточками, руки об штаны обтер – вот он он, стоит как вкопанный, в глазах алчная надежда плещется – слухи о моей щедрости уже разбежались по местной маленькой вселенной.
– Что угодно вашей светлости???
– Я простой ратник, а не герцог переодетый, чтобы светлостью меня величать.
– Виноват, ва… сиятельный господин Зиэль!
– Так-то оно правдивее. Ну-ка, проверь, который из этих кругелей тяжелее, весомее?
Захихикал парнишка в смущении, не понимает, к чему я клоню. Кусанул тот и другой.
– Так… это… оба честные!
– Да? Ну, раз так, оба и возьми… Стоять! Как тебя звать? Пищик? Кланяться потом, а пока скажи мне, Пищик, девки – есть ли?
– О, да, ваше… сиятельный господин Зиэль! Есть!.. Одна на сей день. Девка Лопушок свободна и наличествует!
– Ну, так и где она?
– Сей миг побегу, разбужу! Отсыпается перед вечером!
– Давай. Да где же этот демон хозяин, раздери меня драконы! Жаждой меня уморить задумали, тати жирнопузые!!!
Бряк, стук – побросав мясные приготовления, бежит мой трактирщик с подносом наперевес, а на подносе кувшин с моей любимой кислятиной, вином имперским простым, да вокруг него досочки с закусками: те же сушеные церапки, горсточку которых я умял под крепчайшую "драконью косточку", маринованные ящерки, вареный рыбец, копченое ящерное мясо, ломтики вяленого молочного мяса, хлеба каравай, зелень всякая пучками, взвар, чтобы сладким запить, если понадобится – продержимся до ужина! Здоровенный кувшин. Доски-то – для благородных мне поданы, они, как и положено во всех кабаках империи, только из сикиморы делаются; простонародье и невысокое купечество на дубовых вкушает, а в домах имперской знати в парадном ходу круги-подносы, из злата-серебра.
– Вот, сиятельный господин Зиэль, всё, как вы сказали!
– О, другое дело. Смотрю – остудить успел кувшинчик, аж запотел.
– Хе-хе-хе… Для сиятельных господ мы небо и землю перевернем – а угодим! Э-э… дозвольте полюбопытствовать?
– Ну?
– Перво-наперво – как вам наша "Драконья косточка"? – Сам спрашивает, а сам опытнейшим глазом шарит по моему лицу, рукам, ищет следы опьянения. Угу, жди дорогой.
– Гм… Прямо тебе скажу, любезный… как тебя…
– Валун мое прозвище, пресветлый господин Зиэль.
– Прямо тебе скажу, любезный Валун: "Косточка" твоя крепковата немилосердно! Аж в груди горит. Даже пропойцам-жрецам такое пить противопоказано, не помолившись заранее. Чудо, как хороша настоечка, молодец!.. – Трактирщик чуть не до земли поклоны кладет, похвалами ублаженный. Заслуженными, замечу, похвалами. – Потому и возжаждал я поправить дело кисленьким. Хочешь кружечку?
– Не смел бы отказаться, но… трезв должен быть трактирщик, иначе напортачу с мяском! Однако, если прикажете…
– И то правда, ступай. Стой. Второй у тебя был вопрос ко мне. Излагай.
Чуть было не ушагал восвояси мой трактирщик, ошалевший от моей невиданной стойкости против его "Косточки"… И про вопросы забыл…
– Виноват, сиятельный господин Зиэль! Я насчет Пищика полюбопытствовать… куда вы его…
– А… За девкой. Да вот и они. Кстати сказать, а хозяюшка твоя…
– И-и… Давно уж ее нет, в город от меня сбежала.
– А новую?
– Эх… сиятельный господин Зиэль… Как услышат, что неподалеку от Пригорий трактир-то – так и нос воротят. Сюда и девки не менее чем по двойной цене приезжать согласные, вот у нас как.
Угу, стало быть и сам девками пробавляется, но вряд ли за плату. Скорее, это они ему так приплачивают.
– Насчет цен я намек понял. Как её?..
– Лопушок она зовется, сиятельный господин Зиэль. Девка опрятная, поведения трезвого, по карманам чтобы – ни-ни, у нас с этим строго.
"У них с этим строго". Хотел бы я посмотреть – где с этим вольно? Пусть попробует – и перестанет быть лопушком…
– Пусть только попробует – оба уха отрежу и тебе скормлю! Давай, неси и на нее угощение, и не выкраивай, как следует корми!
– Будет сделано! Все будет самое лучшее!
Прислушался я к словам трактирщика, принюхался… Правдой от него несет, видимо, пронял я его своими способностями платить вперед и пить крепкое. Черных рубашек вообще принято уважать на войне и в кабаках – а я как раз такой и есть!
Тут ведь как с продажными девками: взялась она за тебя и начинает немедленно капризничать в пользу трактирщика, того, сего требует – все это, разумеется, самое дорогое… Ну а я ему вперед заплатил и втрое больше чем сполна – какой ему толк после этого девку вкусностями кормить-поить? Не проще бы сберечь на ее потребностях? Ан, после моих слов толк появился: он видит, что я знаю про ухищрения, и я его предупредил, что проверю… И ушлый трактирщик понял, что лучше не пытаться увеличить на какие-то мелкие крохи уже полученную им прибыль, и без того щедрейшую: в умеренно людный день в таком трактире вся суточная выгода колеблется от трех до пяти золотых червонцев, включая плату с проезжих за ночной постой. Те два кругеля, что я между прочим сбросил этому… Прыщику… вполне достаточны были бы оплатить мое здесь пребывание… Но мне нравится сорить деньгами, тем более, что они мне легко и дешево достаются. Намедни, за пару дней до встречи со Снегом, зассорился в таком же вот придорожном трактире с тремя наемниками, из дворян… С дуэлями, на мечах, все как положено… тамошний трактирщик потом все три набора доспехов на вес у меня покупал, без малого как овощи у крестьян… Но прибавьте к этому кормовые денежки, что при них нашлись, да те, что при мне еще оставались, да за три коня с упряжью на каждом – немало выскочило! Трактирщик тот, пройдоха, вознамерился меня облапошить, подсунул игрока в кости – так что я, к свежезаработанным деньгам, еще и удвоился на обоих прощелыгах, за счет удачи, ибо игральные кости всегда меня слушаются! Одним словом, с деньгами у меня трудностей пока нет, гуляю как привык, на размер желаний…
– А-а… Вот теперь мне понятно, почему тебя Лопушок зовут, а так я только догадывался. И ведь правильно догадывался, поскольку в проницательности мне не откажешь, особенно когда я выпил, но еще не поел!
Девица хихикнула, мало чего поняв из моих речей, и робко встала передо мною. На осмотр и приценку. Иные наглые без спроса норовят за стол впрыгнуть, а то и сразу ко мне на колени, но мне больше нравятся скромницы… А тех я обычно прогоняю пинками, бывает что и вместо задатка.
– Сколько тебе лет, красотка?
– Шестнадцать… скоро будет…
Ну, это понятно. Который век брожу я по дорогам, да ночую в постоялых дворах – ни разу не попадалась мне девка старше двадцати лет. Иная уже местному трактирщику в прабабушки годится, а все туда же… В одну "юницу", помню, заглянул магическим зрением, раздираемый острым любопытством – боги и демоны! Сто сорок пять лет! И ведь все еще находит желающих… Впрочем, я тоже в возрасте и тоже стараюсь выглядеть моложе… Век человеческий весьма короток: до сотни – относительная молодость, бодрость, а за двести даже мирные люди нечасто доживают, в то время как мне…
Но ведь эта ушастик и в самом деле юна, свежа, вряд ли даже тридцать ей. Невысокая, однако, за счет того, что очень худенькая и стройная – смотрится почти рослою. Стати у нее невеликие, как говорят – из тех, что обе пары в одну ладонь поместятся… Волосы тонкие, светлые и прямые – простоволосая она, как и положено девке – не длинные, едва середины спины достигают… А ушки оттопыренные, которые прозвище ей и притянули, из под волос выглядывают, ну, не так, конечно, как у эльфов… И ушки эти малиновые, потому что она поймала мой изучающий взгляд и смутилась… Умна, что ли? Хм… Посмотрим… Впрочем, какая разница?
– Не робей, мне и худоба не в изъян. Присаживайся, Лопушок, составь мне соратника в трапезе и беседе, а потом, глядишь, иначе поборемся.
Я ее опасения насчет собственной годности правильно угадал: девка еще больше покраснела – хотя, казалось бы, откуда стеснительность у шкурок придорожных – и нырк за стол, напротив меня. Это только в пресыщенной столице утонченность в моде, а тут, на дорожных да на деревенских просторах, бабы, как и везде, ценятся крупные, крепкие, налитые… Вот моя Лопушок и ощущает себя такой… малоценной для общества, ибо ею обычно пренебрегают в пользу более толстомясых подруг, берут вынужденно или в последнюю очередь.
Сидим, ужинаем. В зале по-прежнему никого, хотя – клещей мне в бороду, если это я так приколдовал! Просто совпало сие с моими чаяниями осеннего вечера в далеком трактире, просто повезло! А захоти я в тот вечер буйного веселья в окружении гомонящей толпы – не повезло бы. Я как обычно, в середине второго кувшина, становлюсь добрым и начинаю гнать всяческую чушь, стараясь, чтобы она звучала повеселее. Хохочет Лопушок, в ладоши бьет, еще рассказов просит… Причем, мои ленивые подозрения, насчет умственных способностей этой девицы, вполне подтверждаются: и восторги, и вопросы ее уместны, хороши, толковы и очень уж ловко она поддакивает! Я – петь, она – тут как тут, схватила тямитен, струны в мгновение ока настроила, подпевает и подыгрывает – и опять не в ущерб! Ну-ка, – говорю ей, – Лопушок, потешь меня, покажи чего-нибудь смешное!.. Девица выскочила на открытое место и тут же взялась скоморошничать: как горуль за гхором охотился, как слепой девку выбирал… А особенно хорошо у нее получилось – как цуцырь в птичнике за утками гонялся! Тут даже трактирные слуги повыскакивали смотреть, все пятеро, во главе с хозяином! Кто сел, аж в икоте, ногами ослабнув, кто по полу катается от смеха – всем угодила. Причем – сколько бы я ей не наливал – ни разу не отказалась, а потихонечку счел из любопытства – и половину от половины кубка в общей сложности не выпила, трезвость сохранила! Потанцевали, конечно…
Вот ведь как бывает! Девка-то – ничего общего не имеет со всеми этими стадами потасканных трактирных бедолаг: и разумом гибка, и сказительница, и лицедейка, и умеренна, и осмотрительна… Даже в таком жалком ремесле могла она добиться невиданных высот в столице, жить в золоте и шелках, в собственных палатах, голода и холода не зная… Даже когда она принялась рассказывать обязательную историю об обстоятельствах, толкнувших ее на пагубный путь, даже там она умудрилась набрать свежих красок и слов, в которые я чуть было не поверил! Нет, ну это я вру – насчет "чуть было", но… Все равно – молодец девка! Не место ей здесь, не по уровню прозябает…
А с другой стороны – на что она мне сдалась? Что я – нанялся утешать сирых и убогих, продвигать способных и несчастных, возвышать достойных и умелых?
Да гори они все ясным огнем! Выбери я иной путь к востоку – другую бы встретил, не хуже. Сколько путей – столько впечатлений. Мало ли я перебрал на своем бесконечном веку тех, о ком судьба не позаботилась должною мерой, и кому я помог? Немало. Но во тьму раз больше тех, кто прошли по жизни, меня коснувшись, да так и сгинули, справедливости ни глоточка не отхлебнув…
К тому же и Морево не за горами, оно всех людишек судьбою уравняет…
Да и спать пора – вон она уже спит, в подмышку мне тихохонько посапывает… Или тоже притворяется, мастерица??? Нет, проверил глубоким оком: спит, намаялась, крошка. Думаю, два золотых червонца, от меня полученных, она сохранит, убережет от хозяйских глаз, к остальным приложит, к этому дню накопленным… Сколько там у нее?.. Пять… пять с половиною. Не густо, если сравнивать с принцессами да графинями, но до вчерашнего-то вечера было всего три с половиною…
Все, и мне пора поспать. А вернее сомкнуть веки и разомкнуть их на рассвете, чтобы умыться, собраться, позавтракать – и дальше, в путь-дорогу…
Глава 2
Даже для меня Вечность состоит, по большей части, из небытия. Сколько бы я ни жил – впереди бесконечность, доверху наполненная днями, годами и тысячелетиями, в которых меня еще не было. И позади – где меня уже не будет… Предыдущая бесконечность небытия – очень уж тонкий вопрос, у любого смертного и бессмертного от него голова кругом. Дело в том, что я не помню собственного рождения! Мне кажется, что я был всегда! И при этом знаю, что это не так!
Память у меня еще послушнее совести: свистну – тут как тут, прикажу – спрячется на дно океана. В обыденной жизни я люблю вспомнить что-нибудь, или наоборот, запамятовать, этак, чисто по-человечески, хотя, в большинстве случаев – предпочитаю именно забывать, а не вспоминать… Но однажды взялся не шутя: тряхнул память до самых до последних до пылинок!.. И руками развел в ярости и недоумении. Дело в том, что моя память в самом деле иная, нежели у человека или местного бога: у них все события в линию выстроены, одно обязательно раньше, другое позже… А если я меняю миры и времена, то как мне сопоставить равенство или неравенство по времени тех или иных событий? Что было раньше: когда я выбился в князьки своего удела в одном мире, или когда жил себе на острове рыбаком-отшельником в другом? Ну не разыскать мне самого раннего воспоминания из несметного их количества! Именно того, в котором, вдруг, я сказал себе: "Аз есмь!.." Детства у меня не было, нянек и воспитателей тоже… Если же попытаться выстроить прожитое "в порядке поступления" ко мне в голову и перебирать впечатления одно за другим – для этого понадобится еще половина бесконечности, даже мне скучно станет… Впрочем, вполне возможно, я не поскуплюсь и однажды сделаю так… Но пока не решился. Ну, думаю, погоди, с иного боку зайдем… Стал попытывать на сей счет богов и людей. С богами полная досада: бессмертные становятся такими тупыми… или просто они выявляют себя в истинном уровне… Тот же и Ларро промычит, что, мол, всегда существовал…
Я его, конечно же, цепко беру за язык:
– Как же так, – говорю, – дубинушка! Как же ты был всегда, коли у тебя Матушка-Земля в родительницах! Подумай тыквой-то: стало быть, носила она тебя в грешной утробе своей и до тебя имела место быть среди пространств и времен…
Сразу обижается за матушку, в драку лезет, забыв про объяснения… И он, и другие… Ну – дураки бессмертные, иначе не скажешь… А и люди не лучше. Уж скольких я в разговоры втягивал, вспоминать помогал, память проверял – одна и та же засада у каждого: до какого-то зыбкого предела брезжат воспоминания… а дальше – нет. И этого самого раннего мига из череды соседних – просто не вылущить! Никто, ну никто, ни боги, ни люди не помнят этих двух главных мгновений своего появления на свет: ни рождения тела, ни рождения духа! Хотя, многие уверяют, что помнят. Врут. И я такой же непомнящий. Увы.
Там, на востоке, я выбрал одну горку… Эк я ее уничижительно… Настоящую, огромную гору, восемь тысяч локтей в высоту… Далеко-предалеко, в иных краях и землях встречались мне и покрупнее, больше чем вдвое выше горы бывают на свете, но здесь – во всей Империи нет великана огромнее! Я ее называю Безголовой, за то, что у нее нет вершины, а вместо нее всегда курится жидкий дымок, оседая на каменные плечи белыми хлопьями облаков и снега… Всегда – тоже понятие относительное: помню, как извергались из этой горы целые потоки раскаленной лавы и уничтожали все живое на много долгих шагов окрест… А ныне – одна пыль осталась от прежних бурь, и люди прозвали сию гору на свой лад: Шапка Бога, или попросту Шапка. Почему, кто из богов эту шапку потерял, люди так и не придумали, всяк вразброд предполагает, но прижилось название, даже в имперских земельных свитках "Шапкою" обозначена… Привилась – да не для всех: я ее звал и зову Безголовая, и буду звать, потому что я ее нарек этак еще задолго до возникновения самой империи. Каверзны камни, склоны и ущелья Безголовой, ох, непросто путнику пройти, не оскользнувшись в пропасть, либо не попасть под лавину, но это смотря какой путник. Мне лично не трудно, хотя… Бывают места, где сам идешь-бредешь и коня на плечах несешь, сберегая движимое имущество, которое тебе, вдобавок, соратник и друг … Но их мало, мест подобных, и все они мне знакомы. Расселась эта гора Безголовая на самом краю империи, на восточном ее рубеже, притворяется смирною и созерцает дальнее, чужое: как взберусь по ее спине на ледяные плечи, да спущусь по брюху на восточную сторону, так и кончатся имперские земли, а начнутся владения княжества Чи, вассального по отношению к соседнему царству Бо Ин. Вот там, на границе империи, встречу я Морево, восточный поток его, встречу и остановлю. А лучше – уничтожу. Сей подвиг меня развлечет. Надо же… Я даже волнуюсь как человек, думая о предстоящей битве… Сердце трепещет… – есть ли у меня сердце? Надо будет проверить, обычно оно присутствовало в человеческом теле моем… Далеко же я зашел в стремлении во всем походить на людей… Нет, но в самом-то деле – не боюсь же я? Я??? Не боюсь. И хочу есть и пить, да не по-походному, а за столом и горячее, с поварскою выдумкой, приготовленное и поданное чужими умелыми руками. Может быть даже под музыку и с беседою. А до этого намерен отчехвостить тех двоих молодцов, что поджидают меня на перепутье… Благо, трактир от этих мест неподалеку, уж дотащу, как-нибудь, все, унаследованное от этих забияк – и выжига трактирщик вновь утяжелит золотом мой кошелек, который, кстати сказать, даже сейчас более полон, нежели пуст… Трактирщика того я знаю, внешность и имя помню: Ухват – жмот невероятный, когда речь идет о скупке краденого или награбленного… Но все равно: прибыток – не убыток, два замаха – труд не велик, лошадей в длинный повод привяжу, гуськом… Лошади взнузданы и оседланы, скарб, как я вижу, приторочен… все удобно, будто нарочно для меня приготовлено. Взял я длинный ремень, или, все-таки, забыл, по своей обычной безалаберности?..
– Остановись, добрый человек!
– И вам счастливого дня, благородные судари!
Оба – дворяне, чего это им разбойничать вздумалось на большом тракте, вдали от стражников, имперских и дорожных?
– Ты, как мы видим, из простолюдинов, но человек заслуженный и опытный, истинный воин…
– Столько незаработанных похвал от ваших милостей… Я смущен.
– Одним словом, просим рассудить наш спор, и даже готовы заплатить, если ты не побрезгуешь, парою серебряных кругелей – один от меня, вольного ратника Дувоши, да другой от моего товарища, вольного ратника Мируи! Заплатим честно, оба, невзирая на исход нашего спора, ключ от которого добровольно вручаем тебе…
Ах, вот оно что! Мальчишки просто перенаслушались рыцарских историй у себя, в родительских замках, наверняка более напоминающих шалаши или лачуги… Сто против одного, что это их первый поход за счастьем… Они думают, что это у них усы под носом.
– Впервые в походе, благородные судари?
Оба покраснели: ратник Дувоши розовый по самые уши, а его более кряжистый товарищ, ратник Мируи, и вовсе побагровел.
– Да, ратник, это так, но мы попросили тебя рассудить наш спор вовсе не для того, чтобы ты выставлял на показ свою проницательность, быть может, и непревзойденную, однако же, неуместную.
Я тотчас поклонился обоим по самую гриву, спрыгнул с коня, отвесил еще один поклон, легкий, но уважительный…
– Я готов выслушать обе стороны, и если высказал предположение, показавшееся вам неуместным, то потому лишь, что узнал в вашем вопросе старинный рыцарский обычай, коего, к великому сожалению, нынче очень редко придерживаются на дорогах, даже те, кому самой судьбой и по праву рождения предписано являть собою благодетельный пример окружающим.