Так привык он к этим просторам без конца и края, где всадник на коне парит над землей подобно птице.
- Ну что же, - говорил он себе, - поеду, поеду в эти бескрайние поля и степи, к давним заставам и старым могилам, старой жизни заново
изведаю, буду с солдатами в походы ходить, рубежи наши вместе с журавлями охранять, весной силы вместе с травами набирать, поеду, поеду!
Он пришпорил коня и помчался во всю прыть, потому что давно уже соскучился по быстрой езде и свисту ветра в ушах. День выдался сухой и
ясный. Смерзшийся снег покрыл землю и скрипел под копытами скакуна. Комья обледенелой земли разлетались во все стороны. Пан Володыевский мчал
так, что челядинец, у которого конь был поплоше, остался далеко позади.
День клонился к вечеру, на небе светились зори, бросая фиолетовый отблеск на заснеженные поля. На румяном небе показались первые мерцающие
звезды и поднялся месяц - серебряный серп. Пусто было на дороге, и лишь иногда обгонял рыцарь какую-нибудь колымагу и мчался дальше и, только
увидев вдали двор Кетлинга, попридержал коня и дал слуге себя догнать.
Неожиданно вдали показалась стройная женская фигурка.
Навстречу рыцарю шла Кшися Дрогоевская.
Пан Михал тотчас же соскочил с коня и передал его слуге, а сам подбежал к девушке, удивленный, но еще больше обрадованный тем, что ее
видит.
- Солдаты говорят, - сказал он, - что на вечерней зорьке можно с духами повстречаться, они порой добрым, а порою и злым предзнаменованием
служат, но для меня нет лучшего знака, чем встреча с вами.
- Пан Нововейский приехал, - отвечала Кшися, - тетушка с Басей его занимают, а я нарочно вышла вас встретить, сударь, сердце мое неспокойно
было, все время думала я о том, что же сказал вам пан гетман.
Искренность этих слов тронула маленького рыцаря безмерно.
- Неужто и впрямь вы обо мне вспоминали? - спросил он и поднял на панну Кшисю взгляд.
- Да, - низким голосом отвечала панна Кшися.
Володыевский не сводил с нее глаз. Никогда еще не казалась она ему такой красивой. На голове у нее была атласная шапочка, и белый лебяжий
пух оттенял бледное, озаренное мягким светом месяца лицо, так что видна была и благородная линия бровей, и опущенные долу ресницы, и едва
заметный пушок над губою. Каждая черта ее дышала добротой и спокойствием.
Пан Михал чувствовал что-то дружеское и глубоко родственное во всем ее облике.
- Если бы не слуга, я бы тут на снегу пал ниц перед вами, - сказал он.
- Не говори мне, сударь, таких слов, - отвечала Кшися, - я их недостойна, скажи лишь, что останешься, чтобы и впредь я могла тебя в час
печали утешить.
- Нет, я еду! - отвечал пан Володыевский.
Кшися замерла на месте:
- Быть того не может!
- Солдатская служба! На Русь еду! В Дикое Поле.
- Солдатская служба... - повторила Кшися.
Умолкла и быстрым шагом поспешила к дому. Пан Михал шел возле нее, чуть смущенный. Грустно ему было, не по себе и неловко. Он хотел что-то
ответить, но разговор не клеился. И все же ему казалось, что они должны объясниться, именно сейчас, наедине, без свидетелей. “Только бы начать,
- подумал он, - а там уж пойдет...”
И ни с того ни с сего спросил:
- Пан Нововейский давно приехал?
- Недавно, - отвечала Кшися, и разговор опять оборвался,
“Не надо так начинать, - подумал пан Володыевский, - эдак никогда ничего путного не скажешь.
..”
И ни с того ни с сего спросил:
- Пан Нововейский давно приехал?
- Недавно, - отвечала Кшися, и разговор опять оборвался,
“Не надо так начинать, - подумал пан Володыевский, - эдак никогда ничего путного не скажешь. Должно быть, от тоски я последней крупицы
разума лишился”. И так некоторое время он шел молча, только усы у него топорщились все больше и больше.
Наконец возле самого дома он остановился и сказал:
- Видишь ли, сударыня, если я столько лет своим счастьем жертвовал ради отчизны, как же и теперь ради нее утехами своими не поступиться?
Володыевскому казалось, что столь простой аргумент должен тотчас убедить Кшисю, но она, помедлив, ответила с мягкой грустью:
- Чем больше пана Михала узнаешь, тем больше чтишь его и ценишь...
Сказав это, она вошла в дом. Уже в сенях долетели до них Басины возгласы: “Алла! Алла!”
В гостиной они увидели Нововейского, который, согнувшись в три погибели, с платком на глазах, шарил по всей комнате, пытаясь поймать Басю,
а она с возгласом “Алла” увертывалась от него. Пани Маковецкая у окна беседовала с паном Заглобой.
Но с их приходом все изменилось. Нововейский снял с глаз платок и подбежал к пану Михалу здороваться. Подскочила и запыхавшаяся Бася, а там
уж и сестра с паном Заглобой.
- Так что там? Говори же! Что сказал пан гетман? - начались расспросы.
- Дорогая сестра, - отвечал Володыевский, - коли хочешь передать мужу весточку, пользуйся оказией, на Русь еду!
- Уже посылают! Ради всех святых, никого не слушай и не езди! - жалобно воскликнула пани Маковецкая. - Что же это такое, никакого роздыха
тебе нет.
- Неужто назначение получил? - спрашивал нахмурившийся Заглоба. - Верно говорит пани благодетельница - ты у них во всякой бочке затычка.
- Рущиц в Крым едет, я у него хоругвь принимаю, вот и пан Нововейский сказывал, что весной все дороги от людей черными станут.
- Неужто и впрямь одним нам суждено будто псам дворовым отбрехиваться, Речь Посполитую от татей охраняя! - воскликнул Заглоба. - Другие
даже не знают, из какого конца мушкета стрелять, а мы никогда покоя не ведаем!
- Полно! Это дело решенное! - отвечал пан Володыевский. - Служба есть сдужба! Я слово пану гетману дал, что воевать буду, а позднее ли,
раньше ли - не все ли равно.
Тут пан Володыевский, подняв указательный палец вверх повторил тот же довод, что и в разговоре с Кшисей:
- Видите ли, друзья любезные, коли уж я столько лет от счастья бежал, то какими глазами буду сейчас на вас глядеть, ратную службу на милый
досуг меняя?
На это никто ему не ответил, только Бася подошла к нему, нахмурившись, надув губки, словно обиженный ребенок, и сказала:
- Жалко пана Михала!
А Володыевский весело рассмеялся.
- Дай бог тебе счастья. Ведь ты еще вчера говорила, что любишь меня, как татарина!
- Вот еще! Как татарина! Не говорила я такого! Вы, сударь, там на татарах душу отведете, а нам без вас здесь скучать придется.
- Угомонись, гайдучок! (Прости, что я так тебя зову, но только ужас как идет тебе это прозвище.) Пан гетман сказывал, что отлучка моя будет
недолгой.