.. то я к твоим ногам упаду, буду целовать их и
спрашивать: “Нравлюсь ли я тебе? Не противен ли?”
- Пан Михал!.. - воскликнула Кшися. Пальчики ее, высунувшись из муфты, легли на его ладонь.
- Ты согласна? - спросил Володыевский.
- Да! - отвечала Кшися. - И знаю, в целой Польше не нашлось бы человека достойнее.
- Да вознаградит тебя бог! Вознаградит тебя бог, Кшися! - говорил рыцарь, осыпая поцелуями ее руку. - Я и не думал, не надеялся, что
эдакого счастья дождусь! Скажи мне, ты не сердишься за вчерашнюю дерзость, а то меня совесть замучила.
Кшися зажмурилась.
- Не сержусь! - сказала она.
- Эх, кабы мне сейчас не санями править, целовал бы я твои ножки! - воскликнул Володыевский.
Некоторое время ехали молча, слышен был только свист полозьев на снегу да стук мерзлого снега, отлетавшего из-под копыт.
И снова послышался голос Володыевского:
- Диво дивное, что не пренебрегла ты мною!
- Еще большее диво, - отвечала Кшися, - что ты, сударь, полюбил меня так скоро...
Тут на лицо Володыевского набежала тень, и он сказал:
- Кшися, может, это и грех, что я, все глаза проплакав по одной, уже успел полюбить другую. Как на духу говорю, не всегда я славился
постоянством. Но теперь все иначе. Покойницы, бедняжки, я не забыл и никогда не забуду, до сих пор я ее люблю, и кабы ты знала, как душа моя по
ней плачет, ты бы сама заплакала надо мною...
Тут у маленького рыцаря сжалось сердце, может, поэтому он не заметил, что слова его не слишком тронули Кшисю.
И снова наступило молчание, но на сей раз первой заговорила Кшися:
- Буду стараться вас утешить, сколько сил моих хватит.
- Потому-то, видно, я и полюбил тебя, - отвечал Володыевский, - что с первого дня ты мои раны врачуешь. Чем я был для тебя? Ничем! Но ты, в
душе милосердие и жалость к бедному страдальцу имея, тотчас взялась за дело. Ах! Скольким я тебе обязан! Может, и скажет кто - в ноябре монах, а
в декабре жених. Первым пан Заглоба посмеяться рад, он никогда такой оказии не упустит, ну и пусть смеется на здоровье! Мне до этого нет дела,
все упреки приму на себя...
Тут Кшися подняла глаза к небу, обдумывая что-то, и наконец сказала:
- А неужто нужно о нашем уговоре людям докладывать?
- Как так?
- Вы ведь уезжаете скоро?
- Что поделаешь, такова моя доля.
- Я траур по батюшке ношу. Зачем себя выставлять на посмешище? О нашем уговоре мы знаем, а людям до вашего возвращения знать о нем нечего.
Ладно?
- И сестре не говорить ничего?
- Я сама ей все скажу после отъезда вашего.
- И пану Заглобе?
- Пан Заглоба посмеялся бы надо мной, сиротой. Эх, верно, лучше помалкивать. И Бася бы мне тоже докучать стала, я и так в ней какие-то
странности замечаю: то она смеется, то плачет! Нет, уж лучше помалкивать!
Тут Кшися снова возвела к небу свои темно-синие глазки:
- Бог нам свидетель, а люди пусть остаются в неведении.
- Вижу, что разум твой красоте не уступит! Решено! Бог нам свидетель, аминь! Обопрись об меня локоточком, думаю, после объяснения нашего
греха в этом нет.
Не бойся, вчерашней вольности я не допущу - чай, лошадьми правлю!
Кшися послушалась рыцаря, а он сказал:
- Когда мы одни, по имени меня зови.
- Неловко мне, - отвечала она с улыбкой. - Никогда не решусь, наверно!
- А я решился!
- Ведь пан Михал рыцарь, пан Михал отважный, пан Михал солдат!..
- Кшися! Любимая!
- Мих...
Но закончить слово Кшися не решилась и спрятала лицо в муфту.
Обратно пан Михал с Кшисей домчали мигом, по дороге больше ни о чем не говорили, и только уже у ворот маленький рыцарь спросил еще раз:
- Скажи мне, было ли тебе грустно после вчерашнего?
- Было мне и грустно, и стыдно... Но хорошо на удивленье, - добавила она чуть тише.
Они умолкли и больше не глядели друг на друга, чтобы не привлекать чужого внимания.
Но предосторожность эта была излишняя: никто и не глянул в их сторону.
Правда, и Заглоба, и пани Маковецкая выскочили навстречу приехавшим, но взгляды их были устремлены только на Басю и пана Нововейского.
У Баси не то с мороза, не то от волнения пылали щеки, а Нововейский ни на кого не глядел. Тотчас же в дверях он откланялся. Напрасно
тетушка уговаривала его остаться, напрасно и сам Володыевский, который был в отменном настроении, приглашал его отужинать - отговорившись
службой, он уехал. Тетушка молча поцеловала Басю в лоб, а она тотчас ушла к себе и не вышла к ужину.
На другой день пан Заглоба, перехватив где-то Басю, спросил ее:
- Ну что, вчера пана Нововейского холодной водой окатила?
- Ага! - отвечала она, кивнув и моргая ресницами.
- Ответствуй, что ты ему сказала?
- Разговор был короткий, он рубит сплеча, но и я без хитростей - нет, говорю!
- За поступок хвалю! Дай я тебя расцелую! А он что? Так легко от тебя отказался?
- Спрашивал, не изменю ли я со временем решения. Жаль мне его, да нет, нет, не будет толку.
Тут Бася раздула ноздри и тряхнула вихрами, чуть грустно, словно задумавшись.
- Скажи мне, какие у тебя резоны? - сказал Заглоба.
- И он про это спрашивал, да только зря; ему не сказала и никому не скажу.
- А может, - промолвил Заглоба, быстро заглянув ей в глаза, - может, в сердце твоем скрытый от всех сантимент таится?
- Не сантимент, а дуля! - воскликнула Бася.
И, сорвавшись с мест, чтобы скрыть смущение, затараторила:
- Знать не хочу пана Нововейского! Знать не хочу! Никого не хочу знать!! И что тебе, ваша милость, и что всем вам до меня за дело?
Тут она расплакалась.
Пан Заглоба утешал ее, как умел, но она весь день ходила надутая и злая.
- Михал, - сказал за обедом Заглоба, - ты уедешь, а тем временем Кетлинг нагрянет, красавец писаный! Не знаю, устоят ли перед ним наши
барышни, боюсь, обе будут от него без ума.
- Вот и славно! - отвечал Володыевский. - Просватаем за него панну Басю.
Бася вдруг уставилась на него и спросила:
- А что же, сударь, ты о Кшисе так не печешься?
- Милая Бася, чары Кетлинга тебе пока неведомы, но скоро ты узнаешь их власть.