Я б не посмел вступать в состязанье с
паном Заглобой, чьи подвиги могли бы восхитить саму Дидону и ее прелестных наперсниц, но, поскольку ваши милости искали casus cognoscere meos
<Случай меня узнать (лат.).>, не стану противиться желанию честной компании и начну не мешкая.
В молодости я унаследовал большое имение на Украине, возле Таращи. Имелись у меня еще две материнские деревеньки в спокойных краях под
Ясло, но я предпочел поселиться в отцовых владениях: близость орды обещала жизнь, полную приключений. Душа горячая, рыцарская рвалась в Сеч, но
там уже нашему брату делать было нечего, однако в Дикое Поле с другими буйными головушками я хаживал и душу свою потешил. Хорошо мне жилось в
моем именье, одно лишь докучало страшно: пренеприятнейшее соседство. Соседом моим был простой мужик из-под Белой Церкви, который смолоду жил на
Сечи, дослужился там до куренного атамана и ездил послом от коша в Варшаву, где и получил шляхетскую грамоту. Назывался он Дыдюк. А да будет вам
известно, что мы свой род ведем от некоего самнитского вождя по имени Муска, что по-нашему означает “Муха”. Муска этот после неудачных схваток с
римлянами обосновался при дворе Земовита <См. прим.>, сына короля Пяста, который удобства ради прозвал его Мускальским, а потомки впоследствии
Мускальского превратили в Мушальского. Ну и я, гордясь столь благородной кровью, на соседа своего Дыдюка глядел с презрением. Кабы еще, шельма,
умел ценить оказанную ему честь и превосходство шляхетского сословия надо всеми прочими признал, я б, возможно, слова худого не сказал. Но он,
получивши право владеть землей как настоящий шляхтич, над этим высоким званием глумился и частенько говаривал: “Тень моя, что ль, теперь длиньше
стала? Казак я был и казаком останусь, а шляхта и все вражьи ляхи у меня вот где...” А какие при том мерзостные телодвижения производил, я вам и
сказать не могу при любезной нашей хозяйке. Дикая ярость во мне кипела, и стал я его всячески изводить. Но он был не из робких и не испугался, а
платил мне с лихвою. И на саблях не прочь был сразиться, да я не захотел, памятуя о его низком происхожденье. Возненавидел я его смертельно, и
он ко мне ненавистью проникся. Однажды в Тараще на рыночной площади выстрелил в меня и чудом не убил, а я ему чеканом разбил башку. Дважды со
своими дворовыми на него нападал, а он с местным сбродом дважды на меня. Одолеть не одолел, но и я с ним справиться не мог. Хотел было по закону
на него управу найти - куда там: какие законы на Украине, когда на месте городов еще пепелища дымятся! Кто кликнет клич да соберет шайку
головорезов, тому и море по колено. Дыдюк тем и занимался, а вдобавок хулил общую нашу матерь, начисто позабыв, что она, пожаловав ему
щляхетское достоинство, тем самым приняла в свое лоно, возвысила, наделила сословными привилегиями, а значит, и правом владеть землей, и свободу
дала, чрезмерную даже, каковая бы ему в ином государстве и не снилась. Нам бы с ним по-соседски потолковать - уж я б нашел веские аргументы, -
но мы встречались не иначе, как с мушкетом в одной руке и саблей в другой. Odium <Ненависть (лат.).> во мне с каждым днем все сильней
разгоралась, я даже лицом пожелтел. Об одном только думал: как его проучить. И ведь чувствовал, что ненависть - это грех, и потому решил
поначалу за глумление над шляхетским званьем только шкуру ему плетьми изукрасить, а затем отпустить, как пристало истому христианину, все его
прегрешения и велеть попросту пристрелить...
Но господь распорядился иначе.
Была у меня за деревней изрядная пасека, и пошел я как-то ее оглядеть.
..
Но господь распорядился иначе.
Была у меня за деревней изрядная пасека, и пошел я как-то ее оглядеть. Близился вечер. Пробыл я там недолго, от силы час, и вдруг слышу,
clamor <Крик, шум (лат.).> какой-то. Оборачиваюсь: над деревнею дым тучей висит. Через минуту смотрю - люди несутся: “Орда! Орда!”, а за ними по
пятам, судари мои, просто тьма-тьмущая! Стрелы градом летят, куда ни глянь, везде бараньи тулупы и дьявольские рожи ордынцев. Я к коню! Не успел
ногу поставить в стремя - на мне уже пять или шесть арканов. По одному-то я б их разорвал - силен тогда был... Nec Hercules!..<Начало фразы:
“И Геркулесу не одолеть многих” (лат.).>Три месяца спустя очутился я вместе с другими ясырями за Бахчисараем, в татарском селенье Сугайдзиг.
Хозяина моего звали Сальма-бей. Богатый был татарин, но по натуре зверь лютый и к невольникам жалости не знал. Мы колодцы рыли и в поле
работали, а над нами кнут свистел. Хотел я откупиться, благо было чем. Посылал через одного армянина письма в свое именье под Ясло. Не знаю уж,
то ли письма не дошли, то ли выкуп по дороге пропал, только я ничего не получил... Повезли меня в Царьград и продали на галеры.
О городе этом можно рассказывать бесконечно; не знаю, сыщется ли на свете хоть один больше его и краше. Людей там - как трав в степи, как
камней в Днестре... Крепостные стены мощные. Башни одна к другой лепятся... В садах у людей под ногами псы шныряют, турки их не трогают, верно,
о родстве своем с ними памятуя, потому как сами собачьи дети... Сословий никаких - либо ты господин, либо невольник, и нет неволи тяжелей, чем
басурманская. Бог весть, правда ли это, но я на галерах слыхал, будто воды тамошние - Босфор и Золотой Рог, что врезается в глубь города, - не
воды вовсе, а слезы невольничьи. Немало и моих туда пролилось...
Страшна турецкая сила; ни у одного державного государя нет под пятою стольких монархов, как у султана. А сами турки говорят, что кабы не
Лехистан (так они мать нашу называют), они бы уже давно были властелинами orbis terrarum <“Круга земель”, всей земли (лат.).>. “За спиною ляха,
твердят, весь мир в неправде живет; лях, говорят, точно пес перед распятием лежит да за руки нас кусает...” И правы, ибо так оно было и есть...
Разве мы здесь, в Хрептеве, и те гарнизоны, что дальше стоят - в Могилеве, в Ямполе, в Рашкове, - иному делу служим? Много зла в нашей Речи
Посполитой, но нам за наши тяжкие труды, полагаю, господь когда-нибудь воздаст, да и люди, может, спасибо скажут.
Однако, продолжу рассказ о своих злоключениях. Те невольники, что на суше, в городах и селеньях живут, меньше страдают от гнета, нежели те,
которые гребцами на галеры посажены. Этих несчастных, однажды приковав к борту возле весла, никогда уже из оков не освобождают: ни ночью, ни
днем, ни по праздникам - так они и живут в цепях до последнего вздоха, а затонет корабль in pugne navali <В морском сражении (лат.).>, вместе с
ним идут ко дну. Нагие, холод их пронимает, дожди поливают, голод мучает, а избавления ждать неоткуда, - знай лей слезы да надрывайся из
последних сил: весла столь велики и тяжелы, что с одним двое еле справляются...
На галеру меня привезли ночью и немедля заковали; сидящего напротив товарища по несчастью я in tenebris <В темноте (лат.).> разглядеть не
смог. Когда услышал стук молота и звон кандалов, - боже правый! - мне почудилось, это мой гроб заколачивают, хотя уж лучше бы такой конец.