У депутатов заручусь поддержкой.
Не знаю, смогу ли я тебя, предатель, вельможу и эдакого туза, одолеть и полномочий лишить, но до избрания не дойдет дело, за это я ручаюсь.
Бедняге Михалу подождать придется, потому что я здесь pro publico bono <Для общего блага (лат.).> пекусь”.
Так рассуждая, пан Заглоба решил заняться проверкой полномочий и для этого перетянуть на свою сторону кое-кого из депутатов. И посему он из
Минска до Варшавы ехал не мешкая, чтобы успеть к сейму.
Впрочем, добрался он загодя. Но депутатов и людей праздных было столько, что жилья ни в самой Варшаве, ни на Праге, ни в других предместьях
нельзя было сыскать ни за какие деньги; трудно было и напроситься к кому-нибудь: в любой каморке по три-четыре гостя теснились. Первую ночь пан
Заглоба провел в погребке у Фукера вполне безмятежно, но на другой день, протрезвев и очутившись снова в своем возке, порядком раскис.
- Боже мой, боже! - восклицал он в сердцах, проезжая по Краковскому предместью и оглядываясь по сторонам, - вот костел бернардинов, вот
руины дворца Казановских. О, неблагодарный город! Я сражался, живота не жалея, лишь бы тебя из рук неприятеля вырвать, а теперь ты, седины мои
презрев, угла для меня жалеешь.
Впрочем, город вовсе не жалел для почтенного старца угла, но, увы, такового не было.
И все же недаром люди говорили, что пан Заглоба родился под счастливой звездой: не успел он доехать до дворца Конецпольских, как кто-то со
стороны окликнул кучера:
- Стой!
Челядинец попридержал коней, и к возку с веселой улыбкой подбежал незнакомый шляхтич.
- Пан Заглоба! Неужто не узнаете меня, ваша милость?! - воскликнул он.
Перед Заглобой стоял мужчина лет эдак около тридцати, в рысьей шапке с пером, что сразу говорило о принадлежности его к войску, в алом
жупане и темно-красном кунтуше с тканым золотом поясом. Лицо незнакомца невольно обращало на себя внимание. Он был бледен, степные ветры лишь
самую малость обожгли загаром его щеки, большие голубые глаза глядели задумчиво и грустно, правильность черт казалась даже несколько нарочитой;
он носил польское платье, но волосы у него были длинные, а бородка подстрижена на иностранный манер. Остановившись возле возка, незнакомец уже
раскрыл руки для объятий, а пан Заглоба, по-прежнему недоумевая, перегнулся и обнял его за шею.
Они все лобызались, но Заглоба время от времени норовил отстраниться, чтобы получше разглядеть незнакомца, и наконец, не выдержав, сказал:
- Прости, сударь, никак не вспомню, с кем имею честь...
- Гасслинг-Кетлинг!
- Господи боже. Вижу, лицо знакомое, но в этой одежде тебя не узнать, раньше, помнится, носил ты рейтарский колет... Теперь я вижу, и
платье у тебя польское?
- Речь Посполитую, что меня, скитальца, в юные годы обогрела и накормила, матерью своей считаю, об иной не помышляя. А известно ли тебе,
сударь, что после войны я и гражданство польское принял?
- Приятную новость слушать приятно. Повезло тебе, однако!
- И не только в этом, потому как в Курляндии <См. прим.>, возле самой Жмуди, встретил я однофамильца, он меня усыновил, гербом своим одарил
и часть наследства передал. Живет он в Свентей, в Курляндии, но и здесь у него есть небольшое именьице - Шкуды, он на меня его записал.
- Пошли тебе бог удачи! Стало быть, ты и воевать бросил?
- Если представится случай, за мною дело не станет.
- Пошли тебе бог удачи! Стало быть, ты и воевать бросил?
- Если представится случай, за мною дело не станет. Я и деревеньку в аренду отдал, а тут оказии жду.
- Ну ты хват! Совсем как я в молодые годы, впрочем, и сейчас есть еще порох в пороховницах. Что в Варшаве поделываешь?
- Приехал депутатом на сейм.
- Матерь божья! Да ты, я вижу, по всем статьям поляк!
Рыцарь улыбнулся.
- Душой я поляк, а это, пожалуй, всего важнее.
- Женился?
Кетлинг вздохнул.
- Пока нет!
- А жаль! Но погоди! А впрочем, признайся, может, ты все еще по Оленьке Биллевич вздыхаешь?
- Коли тебе и это, сударь, ведомо, а я полагал, что это моя тайна, так знай, нет у меня пока другого предмета для воздыханий...
- Опомнись, братец! Она вот-вот нового Кмицица нам подарит. Опомнись! Неблагодарное это занятие вздыхать по той, что давным-давно в мире и
согласии с другим поживает. Сказать по правде, это смешно...
Кетлинг вознес грустные очи к небу.
- Я сказал лишь, что пока другого предмета нету!
- Ну это уже полбеды! Женим мы тебя. Вот увидишь! По собственному опыту знаю, что в любви излишнее постоянство одни неприятности сулит. И я
в свое время был постоянен, как Троил <См. прим.>, а уж как настрадался, сколько добрых партий упустил!
- Дай бог каждому такой бодрости в столь преклонные годы!
- Жил всегда в благочестии, потому ни один суставчик у меня не болит! Где остановился, братец, нашел ли себе пристанище?
- Домик мой под Мокотовом, хорош и удобен, я после войны его ставил.
- Счастливчик! А я со вчерашнего дня по всему городу гоняю, и без толку.
- Любезный друг! Сделай одолжение! Милости прошу ко мне. Уж в этом ты мне не откажешь! Поживи у меня - во дворе, кроме дома, флигель,
конюшни. И для челяди, и для лошадей места хватит.
- Видно, небо мне тебя послало, ей-богу.
Кетлинг забрался на повозку, и они поехали.
Всю дорогу Заглоба рассказывал ему, какое с паном Володыевским стряслось несчастье, а Кетлинг, впервые об этом слыша, в отчаянье ломал
руки.
- Твое известие и для меня нож острый, быть может, ты и не знаешь, как мы с ним в последнее время дружили. В Пруссии вместе крепости брали,
шведов выкуривали. С паном Любомирским воевали и на Украину хаживали, во второй-то раз после смерти князя Иеремии, под началом коронного маршала
Собеского. Из одной чашки ели, одно седло нам подушкой служило. Кастором и Поллуксом нас называли. И только, когда Михал за панной Борзобогатой
на Жмудь поехал, час separationis <Разлуки (лат.).> настал, но кто мог подумать, что счастье его, уподобившись стреле на ветру, столь мимолетным
оказалось.
- Нет ничего вечного в сей юдоли печали, - отвечал Заглоба.
- Ничего, кроме истинной дружбы... Хорошо бы разведать, где он теперь. Может, коронный маршал даст совет, он Михала как родного сына любит.
А коли нет, так ведь сюда выборщики со всех сторон понаехали. Быть не может, чтобы никто ничего о столь славном рыцаре не слышал. Я вам, сударь,
помочь рад и для брата родного не сделал бы больше.