Вы такого гонца еще и не видывали. Вот и сейчас меня словно кто
шилом из-под лавки на подвиг толкает, я уже и рубашку дорожную козлиным жиром от блох смазать велел...
ГЛАВА III
Однако, вопреки собственным заверениям, пан Заглоба ехал без особой спешки. Чем ближе он подъезжал к Варшаве, тем чаще делал остановки в
пути. Это было время, когда Ян Казимир, король, политик и славный вождь, погасив угрожавшие Польше со всех сторон пожары и вызволив Речь
Посполитую из вод потопа, отрекся от трона. Все он вынес, все претерпел, подставляя грудь под удары, что отовсюду сыпались на отечество, но,
когда, одолев многочисленных врагов, у себя дома реформы провести задумал и вместо поддержки лишь упрямство и неблагодарность встретил, корона
непосильной тяжестью для него стала, и он по доброй воле от нее отказался.
Уездные и генеральные сеймики <См. прим.> уже завершились, ксендз примас Пражмовский <См. прим.> назначил конвокационный сейм на пятое
ноября.
Страсти бушевали, соперничество между партиями разгоралось, но хотя все споры могло решить лишь само избранье, сейм также вызвал немалое
оживление.
Депутаты ехали в Варшаву и в каретах и верхами, с прислугой и челядинцами, ехали и сенаторы, каждый со своим двором. Все дороги были
забиты, гостиницы тоже, поиски ночлега становились все обременительнее. Но ради почтенного пана Заглобы всяк рад был потесниться, а нередко
слава его становилась и помехой в пути.
Бывало, завернет он на постоялый двор, где яблоку упасть негде, но расположившийся там со своей челядью вельможа непременно выйдет
полюбопытствовать, кого это бог послал, а увидев почтенного старца с белыми как молоко усами и бородой, любезно скажет:
- Милости просим к нашему скромному столу.
Пан Заглоба, будучи человеком учтивым, услышав такое приглашение, никому отказать не мог, полагая, что везде окажется желанным гостем. И
когда хозяин, распахнув перед ним дверь, спрашивал: “С кем имею честь?”, подбоченясь и заранее радуясь эффекту, отвечал двумя словами: “Заглоба
sum!”
И ни разу не случилось, чтобы после этих двух слов его не встретили с распростертыми объятьями и возгласами: “День сей на скрижалях памяти
моей увековечу!..” Хозяин тотчас же созывал друзей и дворян: “Глядите, вот он, доблестный муж, gloria et decus <Краса и гордость (лат.).>
славного рыцарства Речи Посполитой!” Люди обступали Заглобу со всех сторон, а молодые целовали полы его дорожного жупана. После этого с возов
подавали бочки и бутыли с вином, и порой всеобщему gaudium<Веселью (лат.).> не видно было конца.
Обычно полагали, что Заглоба едет депутатом на сейм, а когда он отвечал, что нет, слова его вызывали искреннее удивление.
Он ссылался на то, что уступил свой мандат пану Домашевскому, пусть-де молодые общему делу послужат. Одним он открывал свои карты, от
других, когда его одолевали расспросами, отделывался такими словами:
- Я к войнам с малолетства приучен, вот и решил малость Дороша <См. прим.> пощекотать.
После этих слов всеобщему восхищению не было границ. Не проигрывал он во мнении окружающих и при известии, что не выбран на сейм депутатом,
все знали, что иной арбитр <См. прим.> двух депутатов стоит. Да и любой даже самый важный сенатор помнил о том, что, как только подойдет время
выборов, каждое слово столь славного рыцаря на вес золота будет.
Знатные господа не скупились на почести и заключали его в объятья. В Подлясском повете три дня вино лилось рекой. Пацы, которых Заглоба в
Калужине повстречал, на руках его носили.
Не обходилось и без подарков, которые делались невзначай: в своей повозке Заглоба частенько находил вино, водку, а бывало, и ларцы в
драгоценной оправе, пистолеты, сабли.
Челядинцы пана Заглобы тоже не оставались в накладе, и, вопреки всем обещаниям, ехал он так медленно, что на третью неделю едва добрался до
Минска <См. прим.>.
Но в Минске удача ему изменила. Въехав на площадь, Заглоба увидел, что попал ко двору какого-то вельможи, должно быть весьма знатного:
дворяне в парадном платье, пехоты чуть ли не полк, правда безоружной, потому что на сейм с войском ехать не полагалось, но молодцы как на подбор
и разодеты пышнее, чем гвардейцы у шведского короля. Кругом золоченые кареты, повозки с гобеленами и коврами - в гостиницах на стены вешать,
телеги с кухонной утварью и провизией, прислуга сплошь иностранцы: со всех сторон слышна чужая речь.
Увидев наконец какого-то дворянина в польском платье, пан Заглоба, предвкушая добрую пирушку, велел остановиться и, высунув одну ногу из
повозки, сказал:
- А чей же это двор, такой роскошный, что и королевскому, поди, не уступит?
- Чей же еще, - ответил тот, - коли не нашего господина, князя конюшего литовского?
- Чей-чей? - переспросил Заглоба.
- Да вы, никак, оглохли, ваша милость? Князя нашего Богуслава Радзивилла <См. прим.>, что на сейм послом едет, а после выборов, бог даст, и
королем нашим станет!
Заглоба быстро сунул ногу обратно.
- Езжай! - крикнул он кучеру. - Мне здесь делать нечего.
“Боже праведный! - воскликнул он, дрожа от негодования. - Пути твои неисповедимы, и, коли не покараешь ты этого предателя, значит, есть у
тебя какие-то скрытые от нас, непосвященных, помыслы, хотя, ежели рассуждать чисто по-человечески, этот прохвост заслуживает хорошей розги. Но,
должно быть, нет порядка в Речи Посполитой, коли подлые людишки, стыд и совесть потерявшие, разъезжают как ни в чем не бывало с эдакой свитой!
Мало этого. Дела государственные вершат. Нет, видно, пришел нам конец, потому что где, в каком другом государстве такое возможно? Всем хорош был
король Joannes Casimirus, но добр чересчур, он и лихоимцев избаловал вконец, к безнаказанности приучив, все им с рук сходило. Впрочем, не он
один виноват. Должно быть, нет больше в нашем народе ни совести гражданской, ни понятия о справедливости. Тьфу ты пропасть! Он - и вдруг
депутат! Ему граждане целостность и безопасность отечества вверяют, в его подлые руки передают, в те самые руки, которыми он родину терзал и в
шведские цепи заковывал! Пропали мы, пропали, не иначе. Его еще и в короли прочат... Ну что ж! Видно, у нас все возможно. Он - депутат! О боже,
ведь в законе черным по белому написано, что не может быть депутатом тот, кто в чужих государствах должности занимает, а ведь он в прусском
княжестве у своего дядюшки <См. прим.> поганого генерал-губернатор. Ну, погоди, я тебя за руку схвачу! А проверка полномочий на что? Пусть я
бараном буду, а кучер мой мясником, если сам я не проберусь в зал и как простой арбитр этой материи не затрону. У депутатов заручусь поддержкой.
Не знаю, смогу ли я тебя, предатель, вельможу и эдакого туза, одолеть и полномочий лишить, но до избрания не дойдет дело, за это я ручаюсь.