ПРОЛОГ
Стеныбольничнойпалаты,деревяннаямебель-все,вплотьдо
металлической кровати, быловыкрашеноэмалевойкраской,всепрекрасно
мылось и сияло ослепительной белизною. Из матового тюльпана,укрепленного
над изголовьем, струился электрический свет - такой же ослепительнобелый
и резкий; он падал на простыни, на бледную роженицу, с трудомподнимавшую
веки, на колыбель, на шестерых посетителей.
- Все ваши хваленые доводы не заставят меня переменить мнение, ивойна
тут тоже ни при чем, - произнес маркиздеЛаМоннери.-Ярешительно
против этой новой моды - рожать в больницах.
Маркизу было семьдесят четыре года, он доводилсяроженицедядей.Его
лысую голову окаймлял на затылке венчик жесткихбелыхволос,торчавших,
как хохол у попугая.
- Наши матери не были такими неженками! - продолжал он.-Онирожали
здоровых детейипрекраснообходилисьбезэтихчертовыххирургови
сиделок, без снадобий, которые только отравляют организм.Ониполагались
на природу, и через два дня на ихщекахужерасцветалрумянец.Ачто
теперь?.. Вы только взгляните на эту восковую куклу.
Он протянул сухонькую ручку кподушке,словнопризываявсвидетели
родственников. И тут устарикавнезапноначалсяприступкашля:кровь
прилила к голове, глубокие борозды на отечном лице покраснели, даже лысина
стала багровой; издав трубный звук, он сплюнул в платок и вытер усы.
Сидевшая справа от кровати пожилая дама, супруга знаменитого поэта Жана
де Ла Моннери и мать роженицы, повела роскошнымиплечами.Ейдавноуже
перевалило за пятьдесят; на ней был бархатный костюм гранатовогоцветаи
шляпа с широкими полями. Не поворачивая головы, она ответила своему деверю
властным тоном:
- И все же, милый Урбен, если бы вы свою жену без промедления отправили
в лечебницу, она, быть может, и по сию пору была бы с вами. Об этом в свое
время немало толковали.
- Ну нет, - возразил Урбен де Ла Моннери. - Вы просто повторяетечужие
слова, Жюльетта, вы были слишком молоды! Влечебнице,вклинике-где
угодно - несчастная Матильда все равно бы погибла, только онаещебольше
страдала бы от того, что умирает не в собственной постели, а на больничной
койке. Верно другое: нельзясоздатьхристианскойсемьисженщиной,у
которой столь узкие бедра, что она может пролезть в кольцо от салфетки.
- Не кажется ли вам, что такойразговорврядлиуместенупостели
бедняжки Жаклины? - проговорила баронессаШудлер,маленькаяседоволосая
женщина с еще свежим лицом, устроившаяся слева от кровати.
Роженица слегка повернула голову и улыбнулась ей.
- Ничего, мама, ничего, - прошептала она.
Баронессу Шудлер и ее невестку связывалавзаимнаясимпатия,какэто
нередко случается с людьми маленького роста.
- А вот я нахожу, что вы просто молодец, дорогая Жаклина, -продолжала
баронесса Шудлер. - Родить двоих детей в течение полутора лет -это,что
бы ни говорили, не так-то легко.
А ведь вы превосходно справились,иваш
малютка - просто чудо!
Маркиз де Ла Моннери что-то пробормотал себе подносиповернулсяк
колыбели.
Трое мужчин восседали возле нее: все они были втемном,иувсехв
галстукахкрасовалисьжемчужныебулавки.Самыймолодой,баронНоэль
Шудлер, управляющий Французским банком, дед новорожденного и муж маленькой
женщины с седыми волосами и свежим цветом лица, былчеловекисполинского
роста. Живот, грудь, щеки, веки - все было у неготяжелым,навсемкак
будтолежалотпечатоксамоуверенностикрупногодельца,неизменного
победителя в финансовых схватках.Онносилкороткуючернуюкаксмоль
остроконечную бородку.
Этот грузный шестидесятилетний великан окружалподчеркнутымвниманием
своего отца Зигфрида Шудлера, основателя банка "Шудлер", которого в Париже
во все времена называли "Барон Зигфрид"; это был высокий, худойстарикс
голымчерепом,усеяннымтемнымипятнами,спышнымибакенбардами,с
огромным, испещренным прожилками носомикраснымивлажнымивеками.Он
сидел, расставив ноги, сгорбив спину, и, то и дело подзывая к себе сына, с
едвазаметнымавстрийскимакцентомдоверительношепталемунаухо
какие-нибудь замечания, слышные всем окружающим.
Тут же, у колыбели, находился и другой дед новорожденного - ЖандеЛа
Моннери, прославленный поэт и академик. Он был двумя годами моложесвоего
брата Урбена и во многом походил на него; только выглядел более утонченным
и желчным; лысину у него прикрывала длинная желтоватаяпрядь,зачесанная
надо лбом; он сидел неподвижно, опершись на трость.
Жан де Ла Моннери не принимал участия всемейномспоре.Онсозерцал
младенца - эту маленькуютеплуюличинку,слепуюисморщенную:личико
новорожденноговеличинойскулаквзрослогочеловекавыглядывалоиз
пеленок.
- Извечная тайна, - произнес поэт. -Тайнасамаябанальнаяисамая
загадочная и единственно важная для нас.
Он в раздумье покачал головой иуронилвисевшийнашнуркедымчатый
монокль; левый глаз поэта, теперь уже не защищенный стеклом, слегка косил.
- Было время, когда я не выносил даже вида новорожденного, -продолжал
он. - Меня просто мутило. Слепое создание без малейшего проблеска мысли...
Крохотные ручки и ножки со студенистыми косточками... Повинуяськакому-то
таинственному закону,клеткиводинпрекрасныйденьпрекращаютсвой
рост... Почему мы начинаем ссыхаться?.. Почему превращаемся втакихвот,
какими мы нынче стали? - добавил онсовздохом.-Кончаешьжить,так
ничего и не поняв, точь-в-точь как этот младенец.
- Здесь нет никакой тайны, одна только воля божья, - заметилУрбенде
Ла Моннери. - А когда становишься стариком, как мы свами...Нучтож!
Начинаешь походить на старого оленя, у которого притупляются рога... Да, с
каждым годом рога у него становятся короче.
Ноэль Шудлер вытянул свой огромный указательный палец и пощекотал ручку
младенца.