– Ну, спасибо, утешил меня, – обрадовался Гиви, – а то, знаешь, с тех пор, как американцы высадились на Луну, я боюсь: еще жахнут, чего доброго, сверху, а? Значит, порядок?
– Порядок! – ответил я.
– А как дела во Вьетнаме, генерал? – спросил меня Гела. Все это время я чувствовал на себе его иронический взгляд, видел, как он шептался с какой-то курносой девчонкой – видно, издевался надо мной, вспоминал, как я был позорно избит его дружком Анзором. Я оставил без ответа его глупый вопрос.
– Так вы не можете рассказать о событиях во Вьетнаме? – повторил Гела.
Кто-то рассмеялся. Перехватив умоляющий взгляд Дадуны, я заставил себя успокоиться.
– Попросим уважаемого Гелу почитать стихи! – обратился я к Нелли.
– Правильно! Гела, давай! – крикнула она.
– Просим, просим! «Сон», Гела!
– «Белую сирень»!
– «Слезы мака»!
Дадуна больно ущипнула меня.
– Опять? Ну что ты за человек!
– Я больше не пишу стихи, – сказал Гела.
– Почему? – спросил я.
– Перешел на прозу.
– Я так и знал.
– Откуда вы знали?
– Чувствовалось по вашим стихам! Гела встал. Поднялся и я.
– Э, Хемингуэй, садись! – прикрикнул на Гелу Гиви. – Садись, Суворов! – он положил руку мне на плечо, и я понял, что самое разумное сейчас – это сесть. Очевидно, то же самое подумал Гела. Мы сели.
– Нелли, дашь ты мне в конце концов нормальный стакан? – обратился Гиви к имениннице. – Убери эти наперстки или я их вышвырну в окно!
– Азиат! Мужлан! – поморщилась Нелли.
– Во! Правильно! А стакан все же давай! Быстро! Нелли принесла граненые стаканы. Гиви тотчас же наполнил их коньяком.
– Да что ты в самом деле! Пусть каждый пьет, как ему нравится! – заговорил Кукури, до сих пор не проронивший ни одного слова.
– А я никого не вынуждаю, мой дорогой! Не хочешь – не пей… Вы пьете? – обратился Гиви ко мне.
– Конечно!
– Хвалю! Ну так выпьем! За ваш приезд, за наше знакомство!
Он одним духом опорожнил свой стакан. Я медленно тянул коньяк.
– …с его стороны! – донесся до меня обрывок фразы. Я допил коньяк, поставил стакан и прислушался.
– Почему нечестно? – спросила Вита.
– Потому! Да еще в центральной прессе! – ответил Гела.
– О чем они? – спросил я Гиви.
– А, так… Один наш друг, Гурам, опубликовал в центральной газете критическую статью…
– О чем?
– Так. Обо всем.
– Не понимаю.
– Ну, как тебе сказать… Обо всем. О том, что девочки стали пить и курить, о том, что находятся среди нас, грузин, паршивые овцы, спекулирующие в Москве цветами… О взяточничестве… И о том, что человека, который, получая сто рублей оклада, покупает машину и строит дачу, не спрашивают – откуда, мол, у тебя такое добро… В общем, пишет обо всем этом… Да ну их, давай выпьем! А ты читал?
– Читал!
– Да? И вы читали? – спросила меня Вита.
– Да, читал.
– Понравилась статья?
– Очень!
– Вот видишь! Он того же мнения! – обернулась она к Геле.
– Нашла у кого спрашивать! Авторитет! – проговорил Анзор.
– Выносить сор из избы, позорить собственный дом – это, по-вашему, честно? – спросил меня Гела.
– Конечно! – ответил я.
– И ты так думаешь? – обратился он к Вите.
– А ты хочешь, чтобы все думали по-твоему? – отпарировала она.
– Недостатки есть и у других, однако об этом никто не кричит! – глубокомысленно заявил Анзор.
– Тем хуже для них! – вмешалась Мзия.
– Не обязательно сообщать всему миру, что у меня в доме есть урод, – сказал Гиви. – Вот я, например, имею машину, дачу, деньги. Кому это мешает? Я еще и другим помогаю. Что, плохо?
– А откуда у тебя все это? – спросила Мзия.
– От родного отца!
– А у него откуда? Ты не интересовался?
– Поди поинтересуйся! А мне – наплевать!
– Не об этом речь… Что да откуда – об этом все сами расскажут в свое время.
На допросе… Тут дело в другом: в любви к родине! – сказал Кукури.
– По-твоему, Гурам не любит родину? – спросила Вита.
– Ничего себе любовь – позорить родину на весь свет! Ведь хорошего у нас больше, чем плохого. Так зачем писать именно о плохом?!
– Будет вам, привязались к одной статье! – вмешалась Дадуна. – Вот наш Джако любит родину, потому и пошел защищать ее! Ясно и просто!
– Значит, он любит родину сильнее, чем я? – спросил Гела, горделиво озираясь. Все заулыбались.
– Выходит, так! – изрек Анзор.
– Вот что я вам скажу, – начал я, стараясь не смотреть в сторону Анзора: один вид этого откормленного бугая вызывал во мне отвращение. – Болтать о родине и любви к ней может каждый… Родину нужно любить на деле… И то, что я раньше называл любовью к родине, это вовсе не любовь… Любовь к родине – это, оказывается, нечто другое.
– А что же, по-вашему? – поинтересовался Гела. Я вместо ответа спросил:
– Вы какую родину любите?
Гела смешался, заерзал в кресле, потом задумался и спокойно сказал:
– Я люблю родину красивую, чистую, по крайней мере, хочу, чтобы она была такой… Я приветствую все прекрасное и ненавижу все плохое!
– Ненавидите?
– От всей души!
– А что вы собираетесь делать с этим плохим?
– По крайней мере, я не выставляю его напоказ всему миру, как сделал это Гурам. И не бью себя в грудь – дескать, мы во всем виноваты. Вот еще! Кто-то кого-то убил, кто-то кого-то ограбил, – я-то тут при чем? Пусть каждый заботится о себе!
– Конечно, вывешивать грязное белье – некрасиво. Но если сперва выстирать его, а потом уже вывесить – что тут плохого?
– Я не прачка! Я поэт!
– Я бы предпочел, чтобы вы были прачкой! Анзор привстал.
– Сиди! – сказал ему Гиви. – Если спорить, так спорить.
– Да ты не знаешь… Осточертели нравоучения этого идиота… Тогда он отравил нам прекрасный вечер и вот теперь…
– Вас в армии научили такой любви к родине, генерал? – съязвил Гела. О, с каким удовольствием я запустил бы в него вот этой хрустальной вазой!
– Да, в армии! – ответил я спокойно.
– Так объясните, какую же родину любите вы?
– Такую, какая она есть!
– Точнее?
– Всякую: хорошую и плохую. Такую, какая она есть. Понятно?
– Джако, как же так? – удивленно спросила Дадуна.
– А вот так! Родина, как сказал один писатель, это не кекс с изюмом – изюм мне, а остальное кому-то другому! Нет, любишь родину – люби ее всю, целиком: с коркой, с начинкой, с изюмом, со всеми потрохами, понимаете? Родина одна, и любить ее надо такую, какая она есть! И еще: больной, скрывающий от врача свой недуг, умирает!
От волнения у меня пересохло во рту. Я быстро налил себе коньяк.
– Не надо, не пей! – Дадуна рукой прикрыла стакан. Я встал.
– Тост за родину? – спросил Анзор.
Я молча достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги.
– Стихи? – ужаснулась Дадуна.
Все, кто помнил мои первые стихи, дико заржали. Я выждал минуту и, когда в комнате наступила тишина, начал:
– «Дорогая мама!
Получил посылку и письмо. На письме пятна. Ты плакала, да? Зачем, мамочка? Чего ты беспокоишься? Ведь не на войне же я! Вот пройдет этот год, и я вернусь. А живу я очень даже хорошо. Сыт, одет, обут. Кино, танцы. Каждое воскресенье хожу в город. Под боком и море, и горы. Да, тут все вместе – горы, долины, море, зима, весна, лето, осень. Друзья и командиры у меня замечательные. И все меня любят и уважают. Я – отличник боевой и политической подготовки. Правда, шпиона еще не поймал. Майор Чхартишвили обещал: если, мол, поймаешь двух нарушителей, одного отдам тебе. Отвези, говорит, матери своей Марии Павловне. Привезти? Барбос наш одряхлел совсем, вот привяжем нарушителя вместо Барбоса, пусть себе лает на здоровье!
Друзья мои крепко меня хвалят, счастливые, говорят, у тебя родители, такого сына воспитали.