Дальнобойщики поднимались, ощупывали себя и трясли очумелыми головами. Удары им достались не самые слабые и совсем не напоминающие пощечины.
– Не взяли ничего, волки… – сказал один. – Я видел – сразу уехали… Мне как дали локтем в лобешник, я головой в колесо, а не в асфальт… Самортизировал… Так сидеть у колеса и остался… Но сижу, не брыкаюсь… И одним глазом посматриваю… Я номер ихний запомнил… Московский номер… До Москвы еще пару дней пилить… Если заявить, перехватят…
– Взяли – не взяли… Все одно заявить надо, это точно… Какой номер? Я запишу… – Водитель побежал за блокнотом и ручкой.
– А как били… Сволочи… – сказал третий. – Как убить хотели…
– Классно мочили… – четвертому, кажется, досталось меньше других, и он мог оценить драку по достоинству. – А что они вдруг взвыли?..
– Или сигнал кому-то подали, или просто нас припугнули… Никого хоть не укусили, бешеные?..
Пятый и шестой вообще говорить не хотели и только челюсти ощупывали, справедливо опасаясь переломов. При переломах челюсти разговаривать опасно, и со стороны это всегда воспринимается со смехом. А смех вместо сочувствия пострадавших злит…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. ОНУФРИЙ
Зеркало, что ли, купить себе нормальное… Из толстого стекла, и чтобы с обратной стороны серебром было покрыто, а не дерьмовой краской, которая облезает от времени, и время при этом измеряется неделями… Говорят, чем толще стекло, тем зеркало лучше. И чтобы во всю стену ванной комнаты было… И обязательное покрытие серебряной эмульсией… Я могу себе такое позволить – один, слава богу, живу, ни перед кем не отчитываюсь и делаю что душа пожелает… Я многое могу себе позволить и очень люблю себе многое позволять… Я даже могу себе позволить сделать вот так…
Я медленно, со вкусом поднял пистолет и навел его в зеркало на свое отражение. И легко заставил себя всерьез воспринимать происходящее. Что, страшно? Кому-то, может быть, и пришлось бы штаны менять от такого… Но я, пардон, привычный… Ствол мне в нос смотрел, а я улыбался, потому что стволом меня испугать трудно… Пуганый!..
Можно даже так вот попробовать…
Я навернул на ствол глушитель и повторил.
Теперь это уже выглядит серьезнее, впечатляет больше, только меня уже и этим не прошибешь… Меня, говоря честно, и автоматным стволом не прошибешь… И несколькими стволами автоматными, проверено…
* * *
…– Падаль русская…
Чечены меня на колени ставили, втроем держали – один за шиворот, потому что за волосы ухватить не мог – меня, как «молодого», подстригли тогда коротко, – двое руки за спину завернули – иначе поставить меня на колени не получалось. Так, сволочи, поставили… И автомат в нос, как кулак, чтобы запах пороховой гари почувствовал и одновременно вкус собственной крови ощутил…
А я совсем не испугался… Я думал тогда – вспышку увижу, и все… Вся боль пройдет, все унижение останется где-то там, позади… Не будет ничего, ни боли, ни унижения… И не страшно было перед будущим, потому что я не знал, что впереди меня ждет, я не знал, как и все не знают, что такое смерть и есть ли жизнь после смерти… Или жизнь после жизни… Не все ли равно… Раньше или позже узнаю…
Я озлоблен был… На всех…
Если бы я испугался, чечены, может быть, и пристрелили бы меня… Они точно так же двоих уже пристрелили… Которые сами с готовностью на колени встали и испуг показали… Контрактников… Они контрактников особенно не любят, наемниками их зовут… Но чечены народ такой – им унизить надо, им надо свою власть не просто показать, а и самим почувствовать.
Тот, кто их не боится, их не устраивает мертвым… И им надо было заставить меня живого испугаться… А я не боялся… Не смеялся над близкой смертью и не плакал в ее ожидании… Просто не боялся… И через час не боялся, когда меня снова на расстрел повели… И на следующий день, когда в третий раз повели, тоже не боялся… Только тогда меня еще заставили себе могилу копать… Земля у них хреновая, если ее вообще можно землей назвать… Сплошные камни, песком пересыпанные и другими камнями, поменьше… И копай, и копай… Ладони в кровь, и губы в кровь, потому что прикусываешь их со злости… Но не боялся…
Я озлоблен был… На всех…
Палачи они опытные, знают, как с людьми обращаться, чтобы сломать… Они каждый вечер в течение месяца мне говорили, что утром расстреляют… Чтобы я ночь не спал, чтобы думал и страдал, представляя свою смерть… Я думал… Я представлял… Но я не страдал… Я смерти ждал как избавления… Но им этого было не понять… Они сломать характер хотели, а это не получалось… Такого, как я, нельзя сломать… Меня только убить можно… Убивайте, если можете… Не можете – тогда я убью… При первой возможности…
Я озлоблен был… На всех…
Все наши через это прошли… Но не все так озлобились, некоторые просто пугались… А я не пугался… И чечен этим озлобливал…
* * *
Я даже тогда озлобливаюсь, когда вспоминать это начинаю… Как сейчас…
Озлобливаюсь? А кто это знает, кроме меня самого? Кто знает, что я озлобливаюсь?.. В самые нервные моменты… Вот… Я озлоблен… Зеркало, однако, показывало мне спокойное, чуть насмешливое лицо, которое трудно смутить пистолетным стволом. Даже стволом пистолета с глушителем… И желтые волчьи глаза не мигали перед страшным черным отверстием, в котором живет быстрая огненная смерть. Женщинам мои глаза нравятся… Женщины любят жестокость, хотя часто называют ее простой жесткостью и мужественностью… Настоящий, дескать, мужчина, раритет в нашей повседневности, когда кругом всякая «голубизна» оскорбляет женские желания… И я, склонности к скромности никогда не испытывая, согласен с ними… И даже значение этому придаю… Пожалуй, даже соглашусь, если мне скажут, что женщины – это моя слабость. Не любовь, а просто слабость. И я люблю, когда любят меня, но не больше… Большего – обязательств, обещаний, замаскированной надежды, всего этого я стараюсь избегать и никогда им ничего не обещаю. Хотят любить, пусть любят. Я согласен. И это максимум того, что я им разрешаю. Но я всегда хочу выглядеть перед женщинами красиво, даже при прощании… С женщинами мне бывает хорошо, я с ними расслабляюсь… Но даже и они никогда не видят моей озлобленности, хотя считают себя более чуткими, чем мужчины, существами.
Там, в горах, чеченам, что издевались надо мной и над другими несколько месяцев, озлобленность показывать было можно и нужно, потому что они мечтали меня этой озлобленности лишить, и, может быть, поэтому не убивали, как убили тех двух контрактников… Сейчас, когда уже чуть больше двенадцати лет прошло, я озлобленность глубоко прячу, я в любой обстановке привык быть обаятельным и привлекательным, умело управляя своим лицом… И особенно тогда, когда меня разозлят, потому что я этого не прощаю… Злобы моей уже много лет никто не видел…
Ее люди только чувствовали, когда я ее проявлял…
Владеть собой – это главное, что должен уметь делать мужчина! Все остальное приложится. И успех в жизни ждет только того, кто собой умеет владеть в любой ситуации… Кто зол и безжалостен… Кто силен… Время такое, волчье…
* * *
На прошлой неделе ментовский старший лейтенант Васька, мой друг детства и одноклассник, тоже обосновавшийся ныне в Москве, позвонил мне на мобилу и попросил помочь ему с переездом на новую квартиру.