А тут еще Гитлер прекратил обеспечивать армию Паулюса харчами с воздуха, и у нас не стало трофейной провизии. Пошел я к одному своему приятелю - комхозвзвода старшине Смирнову. Приятели мы были с Малой Елшанки, где полк стоял несколько дней на пути к фронту.
...Там, в Малой Елшанке, вместе с остальным обмундированием выдали нам обмотки. Увидел я их впервые: до того дня курсанты носили носки. Не вылазит из головы один вопрос: как будут держаться на ногах эти скользкие трикотажные ленты, если ноги сужаются книзу? "Вот если бы они книзу расширялись, тогда бы проще", - думаю я. В училище мы обмотки не проходили. Не опозориться бы! Наматываю туго-натуго, с применением всей своей силы шахтера-забойщика. Чтобы не сползли! Ноги сразу одеревенели, но решил терпеть. А тут команда строиться - и на тактические учения с противогазами, которые тоже были выданы. Шагаю ног не чувствую. Ну, промаршировали с километр, вышли за деревню - и я упал, взвыв от острой боли в коленках. Старшина подбежал и сразу понял, в чем дело. Быстро развязал завязки, и обмотки, как стальная пружина, распустились. Ноги мои под брюками - синие и похожи на гофрированный шланг противогаза, и у старшины лицо сделалось похожим на маску противогаза. Минут десять он массировал мои ноги, пока закололо их наконец миллионами иголок и синева стала отступать. Старшина растирает мои ноги и крепко матерится: "Заставь дурака богу молиться - он лоб расшибет! И какую силищу надо иметь, чтобы вот так скрутить, а?.." С полчаса рота ждала, пока я приседал и прыгал под испуганную команду старшины. Видно было: он рад без памяти, что все кончилось благополучно, но начинает догадываться, сколько еще сюрпризов можно ему ожидать от курсантов, которые трехлетнюю программу овладения солдатской азбукой проглотили за шесть месяцев... Сам намотал мне обмотки - совсем слабо, мягко, заткнул мою ложку за обмотку и приказал: "Не трогать!"...
Теперь я нашел его в глубокой балке, где он надежно укрылся сам и весь его хозвзвод с конями и двуколками. Сидит старшина Смирнов Николай Александрович в бетонированном блиндаже как султан-хан: сытенький, тщательно выбритый, с двойным подбородком. Испуганно сверлит меня взглядом, наконец узнал:
- А, Мансур, проходи, садись. Живой еще?
- Слушай, Смирнов, я жрать хочу.
- А у меня ничего и нет пожрать, сами с голоду опухли.
- Хватит шутить, дай хоть сухарик... для Суворова.
- Нету ничего, я серьезно говорю. Сам знаешь, Мансур, кому-кому, а тебе сроду бы не отказал.
Сижу и думаю: врет или нет? Но вспомнилась его заботливая скороговорка на том берегу Дона перед первой нашей передовой, когда он нашел нас обессилевшими и лежащими на земле пластом: "Хлопцы, не жадничайте! Срежет живот! Сколоти начнутся, не дай бог. А лучше сосите помаленьку. По крошечке пропустите..." Вспомнилось, что он коней кормил хлебом, чтобы только довезти его до нас, а сам голодал: "Не мог смотреть на хлеб! Я буду сытенький, а рота с голоду заморилась..." И стало мне совестно, что сомневаюсь в человеке. Может, и правда опух он.
А Смирнов будто хватился, говорит:
- Хочешь, комбикорм я тебе дам? Лошадиный.
- Давай.
Через пять минут занесли хозвзводники мешок. В мешке брикеты - смесь мякины овсяной с мукой. Колючие, как ежики. "Что ж, - думаю, - тогда кони ели наш хлеб, теперь наша очередь попробовать их корма..."
- Положи в котелок с водой, - наставляет меня Смирнов, - вскипяти, отожми мякину, а кисель выпей... Можно голод обмануть.
Взвалил я на свою горбушку мешок с комбикормом и ходу домой. Сварили мы всей ротой несколько брикетов в котелках и с голодухи съели вместе с мякиной, которая вроде бы обмякла, и мы думали, обойдется.
Через двое-трое суток началось непредвиденное. Хочется сходить по-тяжелому, а больно! Отставить! Но ведь опять хочется. Начнешь.
Боль режет, как когтями. В глазах темнеет. А, будь что будет - никуда ведь не денешься!.. Реву, как боров под ножом, на всю передовую... Потом, согнувшись, постанывая, поджав живот, иду "домой" в окоп, как после операции тяжелой - в палату. "Ну, - думаю, - не фрицы меня убьют, так убьет меня моя глупость... Зачем я мякину-то сожрал? Ведь говорено было!"
И остальные отделались точно так же: слышно, то там, то в другом конце кто-то взревет...
* * *
Великой радостью было получить из нашего глубокого тыла письмо, весточку, посылку. В каждом ящике со снарядами, минами, патронами мы находили приятные сюрпризы. Тут и записка с адресом для заочной дружбы с девушкой... Тут и кисеты с махоркой. На кисетах вышивка, и сразу видно чья: вышито взрослой девушкой или детской рученькой. Мужики - пожилые солдаты предпочитают с детскими вышивками, а парни наши - нарасхват те кисеты, которые вышиты невестами. И не ошибались!
В кисете найдешь письмо и фото. Кому повезет - герой дня! Некоторые "герои" сразу пасуют и предлагают письмо и фото кому-нибудь из товарищей. А "пасует" парень потому, что у него дома невеста есть и он давал ей клятву в верности своей...
На кисетах вышиты слова:
"Смерть немецким оккупантам!"
"Ждем с победой!"
"Привет от девчат-комсомольцев колхоза "Заря коммунизма!"
"Отомсти за моего погибшего отца!"
"Отомсти, солдат, за погибшего моего братика!"
И мы, кому доставался такой кисет, обязательно выполняли наказ: следующего же уничтоженного тобой гитлеровца мысленно отнесешь на счет этой вышитой на кисете просьбы. А носили мы их, кисеты, на ремнях поверх одежды, чтоб видно было.
Часто в зимний период под Сталинградом мы получали посылки из моей родной Сибири с теплыми вещами: носки шерстяные, шарфы, -рукавицы-"мохнашки" или связанные из шерсти свитеры...
Получая посылки с подарками, мы ободрялись. Чувствовали, что здесь с нами, в окопах, вся наша страна...
* * *
Помню, еще на пути к фронту, в деревне Малая Елшанка, где нам выдали новое полевое обмундирование, котелки, химпакеты, бинты, каски, ботинки и обмотки, были нам выданы и пластмассовые патрончики с крышкой на резьбе. Внутри ленточка, которую надо было собственноручно заполнить своими анкетными данными, завинтить патрончик наглухо, чтоб в него не попала сырость, и положить в кармашек. "Паспорт смерти" - так окрестили мы этот патрончик между собой. Не знаю, кто как, а я тот паспорт выбросил тихонько, чтоб никто не видел, и на его место положил в брюки свой талисман - предмет, который я должен буду сберечь до конца войны. Наверное, у всех моих товарищей были вещи, которые служили им талисманами, но говорить об этом было не принято: талисман "имел силу", если о нем знал только ты сам.
Раз на исходной позиции атаки мы, пехотинцы, очутились среди танков Т-34 и КВ. Экипажи вылезли перед боем подышать свежим воздухом, а мы скорей к ним со своим любопытством.
Танкисты уважали пехоту и радовались нам взаимно. Тут были шутки-прибаутки. Нашлись и земляки. Всем было весело. Но один танкист-водитель был невесел.
- Знаешь, друг мой пехота, а я сегодня сгорю, - говорит он мне вдруг. Мы с ним стояли поодаль от всех. Я ему говорю:
- У каждого из нас одинаковый шанс остаться в живых. Нельзя же теперь вот так раскисать, как ты. Танкист мне заметил с иронией:
- И ты, сержант, как комиссар толкуешь? Я с первых дней войны в танке. Пять машин поменял. Конец мне сегодня, и точка. Ты пацан еще, тебе не понять... Я потерял свой талисман.
У меня все внутри сжалось, но я виду не подал.
Перед самым началом атаки, вроде посмеиваясь над танкистом, рассказываю это Суворову. Но Суворов неожиданно серьезно отнесся к моему рассказу, и мы с ним решили в атаке следовать за тем танком, чтобы в случае чего помочь экипажу спастись...