Это ничему не поможет, поступки и слова ничему не помогут, как и прежде никогда не помогали в моих отношениях с Элен, разве что посмотреть с другой, непостижимой точки зрения (но нет, она не была непостижимой, это был либо лифт, либо номер, оклеенный обоями в розовую или зеленую полоску, мне уже оставалось только это, и я не мог себе позволить это потерять), разве что мы встретимся как-то совсем по-другому — теперь, когда кожа у нас стала холодной, отдает высохшим, кислым потом, а столько раз произнесенные слова подобны дохлым мухам.
— Человек может ошибаться, сама понимаешь, — сказал Хуан наконец. — Значит, все было не здесь, было не в твоем доме этой ночью. И мне придется и дальше искать тебя, Элен, мне уже неважно, кто ты будешь, мне надо поспеть вовремя, надо сейчас же уходить. Прости за нескладные речи, я теперь не способен говорить красиво. Пойду, уже почти светло.
В полутьме я видела, как он встал, немного постоял посреди незнакомой ему комнаты, такой высокий, совершенно нагой. Потом услышала шум душа, стала ждать, сидя на кровати и закурив сигарету; когда он вернулся, я включила лампу на ночном столике, чтобы он мог найти свою одежду, и смотрела, как он одевается точными, уверенными движениями. Галстука он не надел, сунул его в карман куртки, прошел мимо стенного шкафа, даже на него не взглянув, на пороге обернулся и сделал левой рукой неопределенный жест, не то прощальный, не то приглашающий ждать, а может быть, просто машинальный, между тем как правая уже открывала дверь. Я услышала стук лифта, первые шумы улицы.
В четыре часа пополудни должно было состояться открытие статуи Верцингеторига. Хуан пошарил в кармане, хотя был уверен, что сигарет не осталось и придется ждать, пока откроется какое-нибудь кафе; он нащупал шелковистую ленту, вытащил свой галстук и уставился на него, как бы не узнавая. Но нашлась также одна сигарета, застрявшая на дне последней пачки. Сидя на каменной скамье среди кустов бирючины на маленькой площади рядом с каналом Сен-Мартен, он курил, не вынимая сигареты изо рта, а между тем его руки, развернув голубую пачку, машинально делали бумажный кораблик; затем, подойдя к каналу, он бросил кораблик в воду. Кораблик упал удачно и поплыл в дружеской компании двух пробок и сухой ветки. Хуан постоял, глядя на него, провел раз-другой пальцами по шее, точно что-то там побаливало. Будь у него при себе карманное зеркальце, он посмотрел бы на свою шею, он даже подумал с усмешкой, что возле грязной черной воды канала лучше не иметь зеркала. Потом снова сел на скамью — одолевала усталость, и он лениво размышлял, что, когда откроется кафе напротив, неплохо бы пойти выпить кофе и купить сигарет, а покамест он сидел и ждал, чтобы течение воды в канале вынесло кораблик на середину канала и он мог следить за ним, не вставая с места.
— Ты не придешь?
— Нет.
— Элен, — сказал Хуан. — Элен, вчера вечером…
В дверях появился кто-то похожий на инспектора, изгнавшего дикарей; стоя на пороге, он оглядел вагон и с возмущением попятился — согласно параграфу двадцатому, с наступлением темноты полагалось включать в поезде свет. Сухой Листик, видимо, уснула, потому что сидела в своем углу совсем тихо; поезд уже давно мчался без остановок мимо бесчисленных пригородных станций, фиолетовыми вспышками озарявших окна и скамьи — безмолвная свистопляска огней и теней. Элен все курила, смутно и равнодушно отмечая в уме, что остались с нею только Хуан да Сухой Листик — Сухой Листик была скрыта спинкой скамьи, а тень Хуана иногда двигалась, чтобы взглянуть в одно из окон, и, только когда темнота совсем размыла очертания вагона, Хуан молча сел на скамью напротив.
— Они забыли Сухой Листик, — сказала Элен.
— Да, бедняжка осталась там, в углу, будто ее потеряли. Они так были заняты спором с инспектором, что о ней и не подумали.
— Тогда своди ее в «Клюни» сегодня вечером, мы единственные оставшиеся в живых в этом вагоне.
— А ты не придешь?
— Нет.
— Элен, — сказал Хуан.
— Элен, вчера вечером…
На пороге снова показался инспектор и тут же ушел, оставив дверь открытой. Огни какой-то станции пронеслись по вагону, но Элен вовсе не нужно было света, чтобы перейти из одного вагона в другой, хотя сперва она с трудом прокладывала себе дорогу среди спящих людей и нагромождения свертков и чемоданов в проходах между скамьями, но вот наконец ей удалось выйти в тамбур и сойти с поезда у возвышающегося на противоположной стороне улицы холма, рядом со станцией обслуживания, возле которой, как водится, была лужа с нефтяными разводами. Оставалось лишь идти вперед, сворачивать на том или ином углу и, как столько раз бывало, узнавать вход в отель, веранду с плетеной оградой на втором этаже, безлюдные коридоры, по которым проходишь в первые пустые номера; пакет становился нестерпимо тяжелым, но теперь Элен знала, что после вот этого номера будет короткий коридор, поворот, а там дверь в то помещение, где она сможет отдать пакет и возвратиться на улицу Кле, чтобы поспать до полудня.
Дверь подалась от легкого нажатия пальцев и отворилась в темноту. Элен этого не ожидала, отель всегда был хорошо освещен, но она надеялась, что сейчас зажжется лампочка или кто-то назовет свое имя. Сделав два шага, она прикрыла за собой дверь. Ей хотелось положить пакет на стол или на пол, потому что тесемка резала пальцы; она взяла его в другую руку, постепенно стала различать в глубине комнаты кровать и медленно к ней направилась, ожидая, что ее окликнут. Да, она услышала свое имя, однако голос, исходил не из какого-то определенного места или, вернее, прозвучал где-то совсем близко, но уходя вдаль, словно кто-то позвал ее, прощаясь. Ей почудилось, что, слегка протянув руку, она могла бы погладить голову того, чей голос это был, ледяной лоб умершего юноши; стало быть, Хуан был прав, свидание назначено с ним, умерший юноша звал ее, чтобы все стало на место, чтобы владевшее ею безумие обрело смысл, и Хуан проснулся в постели голый — чтобы получить пакет и навсегда уничтожить содержавшуюся в нем мерзость, тяжесть которой все больше резала ее судорожно сведенные пальцы.
— Я здесь, — сказала Элен.
Из темноты появился Остин — короткий кинжал, неуклюжий взмах. Кто-то, похоже женщина, вскрикнул на кровати, Элен не могла понять, откуда это и кто пронзил ее этим огнем, вспыхнувшим в ее груди, но ей еще удалось услышать стук упавшего на пол пакета, хотя то, как упала она сама на что-то, во второй раз разбившееся под тяжестью ее тела, она уже не слышала. В темноте, двигаясь как автомат, Остин нагнулся, чтобы обтереть кинжал о подол Элен. Кто-то крикнул еще раз, убегая через дверь в глубину комнаты. Элен лежала навзничь, с открытыми глазами.
Он тоже вышел, после того как в луче желтого света увидел, что вагон пуст и только Сухой Листик спит на своей скамье, — и было вполне понятно, что единственный правильный путь начинался с того угла, где он так бестолково прекратил поиски, чтобы вернуться на Домгассе, к Телль.