– Почем за эту вещь? – спросила Варвара.
– Мадемуазель интересует череп? – спросила «графиня» и пальцами в митенках постучала по желтому затылку.
– Меня-то вообще интересует скелет в сборе, целиком, – сказала Варя. – У вас случайно нет?
– За кого мадемуазель меня принимает! – воскликнула «графиня». – Скелет в сборе! Где вы можете получить скелет в сборе?
– Завозят в магазин учебных пособий, но только по безналичному расчету, и учреждениям, – рассказала общительная Варя. – А я не учреждение, я частное лицо.
– Да, частным лицам сейчас нелегко, – согласилась «графиня».
Череп Варвара купила. Внизу у него оказалась пластиночка с надписью – это был кому-то от кого-то подарок.
– Может быть, мадемуазель интересуется еще страусовыми перьями? – спросила «графиня».
– Мадемуазель не интересуется ни страусовыми перьями, ни кольцами в носу, ни человеческими скальпами, – сурово заявил вынырнувший из толпы Володя. – Мадемуазель не осколок разбитого вдребезги, а комсомолка. Пошли, Варюха!
Череп Варя завернула в газету, и Володя до самого дома не знал о подарке. Все карманы Володиного пиджака были набиты книгами и брошюрами. Одну, самую тоненькую, он держал в руке и все время ее перелистывал. Дома, измученные толкучкой, пылью, воем граммофонных пластинок, они попили воды из крана, водрузили череп на верхнюю полку этажерки и сели читать шутливую исповедь Карла Маркса.
– Погоди, я тебе лицо вытру, ты весь мокрый! – сказала Варвара.
Она очень любила приводить Володю в порядок. Ей нравилось, когда у него была оторвана пуговица или когда обнаруживался грязный платок. «Какие вы, мужчины, недотепы! – говорила она в таких случаях. – Ничего-то вы не умеете. – И прибавляла: – Кроме отца. Он все умеет. Моряки – такой народ!»
– И воротничок у тебя грязный! – сказала Варя.
– Отстань! – велел Володя.
И спросил, глядя в книгу:
– Ваше представление о счастье, Степанова Варвара?
– Сильная, навечно взаимная любовь! – покраснев, но бойко и громко ответила Варя.
– Садитесь, неудовлетворительно.
Она попыталась заглянуть в книгу, он ее оттолкнул.
– Знаешь, ничего особенно шутливого я здесь не нахожу, – сказал Володя. – Просто, наверное, ханжам это не по вкусу, вот они и объявили исповедь шуткой. Вдумайся, если твои умственные способности тебе позволят...
Володя читал, Варвара слушала, слегка приоткрыв рот, розовая, простодушная, с большим бантом на макушке, совсем еще девчонка.
– Достоинство, которое вы больше всего цените в людях? – спрашивал Володя и отвечал: – Простота! В мужчине? Сила. В женщине? Слабость!
– Я не слабая! – сказала Варя. – То есть не очень слабая...
– Ты не слабая? – спросил Володя. – Это даже смешно, Варька! От вида лягушки, да еще безобидной, древесной, визжишь!
– На ней не написано, что она древесная, а глаза все равно выпученные.
– Она сильная! – сказал Володя. – Посмотрите на нее все, на эту сильную. Противно слушать.
И вдруг Володя ахнул.
– Ты вдумайся! – сказал он. – Вдумайся! Вопрос: ваша отличительная черта? Ответ: единство цели.
– Колоссально! – произнесла Варвара.
– Грандиозно, а не колоссально. Теперь: ваше представление о счастье – борьба! Борьба, понимаешь, Варюха, борьба, вот оно в чем счастье. Теперь: ваше представление о несчастье – подчинение...
– А вот я тебе во многом подчиняюсь, – сказала Варя, – и не вижу в этом особенного несчастья...
– Ты же не так мне подчиняешься, – сурово ответил Володя. – Ты интеллектуально мне, Степанова, подчиняешься.
– Дурак!
– Не дерзи, ничтожество...
Тетка Аглая из другой комнаты крикнула:
– Перестань, Владимир! Опять доведешь ее до слез.
Но они не слышали, они читали, сидя рядом – плечо в плечо.
– «Недостаток, который внушает вам наибольшее отвращение? Угодничество. Ваши любимые поэты? Шекспир, Эсхил, Гете. Ваш любимый цвет? Красный. Ваше любимое изречение? Ничто человеческое мне не чуждо. Ваш любимый девиз? Подвергай все сомнению...»
Вошла Аглая, остановилась у двери; она недавно приняла душ, густые черные волосы отливали мокрым глянцем.
– Какие-то вы оба очень симпатичные, – сказала она. – Но только еще глупые.
Села рядом с Варей и пожаловалась:
– Вам легко подступаться и к Марксу, и к Энгельсу, вы хорошо грамотные люди. Но, боже мой, как мне было трудно...
С этого воскресенья Володя и Варвара начали часто думать вместе. Читала Варя куда меньше Володи, но когда он говорил, схватывала все мгновенно и понимала почти с полуслова Так прочитал Устименко «Святое семейство», а Варя выслушала его доклад на эту тему; так же занялся он «Нищетой философии», которая Варваре далась гораздо труднее; так просидел он несколько ночей над «Восемнадцатым брюмера Луи Бонапарта». Тетка Аглая, увидев книгу, которую читал Володя, сказала:
– А знаешь, когда он писал эту работу, ему не в чем было выйти прогуляться: все вещи были заложены.
Володя посмотрел на Аглаю отсутствующим взглядом, засунул за щеку кусок булки и принялся читать дальше. На рассвете он перелистывал Шиллера и со счастливым недоумением открывал в тяжелом томе все новые и новые чудеса:
Время безудержно мчит.
Оно к постоянству стремится.
Будь постоянен, и ты в цепи его закуешь...
Будь оно неладно, это время! Как оно действительно мчалось, и как мало успевал Володя Устименко! Все было интересно, все важно, необходимо, даже неинтересное было интересным, потому что требовало активного к себе отношения. А так хотелось сбегать выкупаться в Унче или вдруг все бросить и, свистнув разбойничьим посвистом у старого степановского дома, глубокой ночью побродить с Варей по набережной, послушать, как зевает Варвара и несет свои глупости об искусстве. Она уже научилась говорить «на театре» вместо «в театре» и про уважаемого в городе артиста Галилеева-Преснякова сказала, что он все играет «третьим номером». «Артисты работают на нервах», – утверждала Варвара. Володя хихикал, она дралась.
– Послушай, у тебя же рука тяжелая! – говорил он.
Раньше она получала сдачи, теперь это сделалось почему-то невозможным. И бороться они перестали. Но все чаще и чаще Варя обижалась и плакала своими милыми, мгновенно проливающимися слезами, а Володе делалось смертельно жалко ее и стыдно перед ней, но он никогда не извинялся, а только бурчал:
– Ну чего ты? Ну что особенного? Берешь хорошее стихотворение и воешь его, а не говоришь! Слушать же противно.
– Дурак, ты не понимаешь, что такое ритм, а берешься судить. У нас в студии Эсфирь Григорьевна...
– Ну хорошо, ну ладно, перестань только реветь... Ужасно, в общем, он ее мучил. Она была моложе его и очень старалась, но иногда ей делалось не под силу.
– В твои годы Герцен и Огарев... – начинал Володя.
– Но я же не Герцен и не Огарев, – ныла Варвара. – Я Варя Степанова и ничего о себе не воображаю.
– В субботу я дал тебе «Анти-Дюринг». Ты еще...
– Ох, Володечка...
– Повторяю, в субботу...
– Но именно в субботу, – приходя в отчаяние, кричала Варя, – именно в субботу у нас была генеральная репетиция!
– А сегодня какой день?
– Суббота.
– И ты за неделю просто не раскрыла книгу?
Варя молчала – раздавленная.
– Сиди здесь и читай то, что я тебе велю, а я буду заниматься, – следовало приказание. – Никаких театров, никаких киношек, никаких клубов. И почему ты надушилась? Тебе известно, что душатся главным образом нечистоплотные физически люди?
– А вот я сейчас тебя укушу, – как-то сказала Варвара и действительно очень больно укусила Володю за ухо. Потом ободрила: – Могло быть и хуже! Знаешь, какие у меня зубы? Напрочь могла откусить твое дрянное, грязное ухо!
Володя позвал:
– Тетя Аглая! Убери свою Варьку, она кусается...
И все-таки им было необыкновенно славно вдвоем.
Они могли подолгу молчать, словно не замечая друг друга, занимаясь каждый своим делом, потом неожиданно радовались, что они вместе, неподалеку: Володя – за столом, Варя – у окошка, и всегда им было о чем поговорить, было из-за чего на ходу, очень быстро поссориться и тут же помириться.
Иногда Варвара приносила «свои» книги – художественную литературу. Если Володя был в добром расположении духа, он снисходительно позволял Варе немного почитать особо отмеченные ею места. Варя очень краснела, заправляла прядку волос за розовое ухо с сережкой и искательным голосом читала какое-нибудь описание природы.
– Длинно! – говорил Володя, нарочно позевывая. – К чему это? Небо было лиловое, а ветер хлестал, как полотенцем?
– Тут же не так! – сопротивлялась Варя. – Тут совсем не так...
– Читай дальше!
Варвара читала, торопясь и словно бы оправдываясь.
– И не изображай! – прерывал Володя. – Зачем кривляешься? Ты же все равно не можешь говорить за гусарского полковника!
– Но я...
– Читай!
Изнемогая, Варя читала. Володя постукивал карандашом, шуршал какими-то бумагами, потом против своей воли заслушивался. Никогда нельзя было знать заранее, что именно заберет его за живое. Но постепенно Варя поняла, какие произведения ему нужны. Это было точное слово «нужны», точнее она не могла подобрать. В первый раз она поняла, что нравится Володе, когда читала ему «Севастополь в декабре месяце» Льва Толстого.
– «Вы начинаете понимать защитников Севастополя, – читала Варя, волнуясь и поглядывая на Володю искоса: он больше не шуршал бумагой, а сидел неподвижно, потупившись. – Вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством».
– Это настоящее! – вдруг сказал Володя.
– Что настоящее? – не поняла Варя.
– Это. Про стыдливость перед собственным достоинством. Читай дальше!
Она читала, он лежал на своей узенькой коечке, закинув руки за голову. Словно смутные тени пробегали по его лицу: он то хмурился, то чему-то на мгновение радостно улыбался. И, слушая, он думал, он всегда думал, Володя Устименко, всегда решал какие-то одному ему ведомые задачи, непременно трудные, почти мучительные.
– «Из-за креста, из-за названия, из-за угрозы не могут принять люди эти ужасные условия, – читала Варвара. – Должна быть другая, высокая, побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине».
– Ну хорошо, отлично, а мы? – вдруг приподнимаясь на локте, спросил Володя.
– Мы? – удивилась Варвара.
– Да, мы, два комсомольца – некая Степанова и некий Устименко. Как мы живем? Для чего вообще мы рождены на свет?
Варя испуганно моргала.
– Ладно, не моргай. А книги все без исключения должны быть написаны для чего-то. Понимаешь? Вот эти: «закат был лиловый, и ветер словно тугие полотенца...»
– Ах, не выдумывай, Володька!
– Или: «тонко пахло прелой корой прошлогоднего талого снега...»
– Глупости говоришь!
– Не глупости. Книги должны быть такие, чтобы можно было завидовать замечательным людям, хотеть сделаться такими, как они, чтобы, читая, ты мог относиться к себе критически, понятно, тебе, рыжая?
В минуту особого расположения он называл Варю «рыжей», хотя волосы у нее были светло-каштановые.
– А стихи? – спросила она.
– Стихи – мура, кроме Маяковского!
– Да? А Пушкин? А Блок? А Лермонтов?
Володя насупился. Тогда Варя тихо, едва слышно прочитала одну блоковскую строчку:
– «И вечный бой! Покой нам только снится...»
– Это что? – удивленно спросил он.
Варвара прочитала все стихотворение. Володя слушал с закрытыми глазами, потом повторил:
– «И вечный бой! Покой нам только снится...»
– Здорово? – осведомилась Варвара.
– Я не про то, – продолжая думать о чем-то, сказал Володя. – Я про другое. Вот бы, знаешь, так прожить свою жизнь, чтобы действительно «И вечный бой! Покой нам только снится...»
– А ты не сумасшедший? – осторожно спросила Варя.
– Нет, я нормальный. А теперь ты будешь заниматься своей художественной декламацией сама, а я буду заниматься делом. Химия. Слышала про такую науку?
Он сел к столу, зажег свою старенькую лампу с заклеенным зеленым абажуром, насупился и забыл про Варвару. A она смотрела сзади на его тонкую шею, на узкие плечи и думала счастливо и бурно: «Вот сидит великий человек в будущем. И я его первый, самый главный друг. И, может быть, гораздо больше, чем друг, хоть мы еще даже не поцеловались».
Не сознавая сама, что делает, Варя поднялась, сзади подошла к Володе, протянула ему руку к самому его лицу и велела:
– Поцелуй!
– С чего это? – удивился он.
– Поцелуй мне руку – повторила Варвара. – И сейчас же!
– Вот еще новости!
– Никакие не новости! – сказала Варя. – Мы женщины, всех вас, мужчин, родили, и за это вы нам должны быть вечно благодарны.
Володя взглянул на Варю снизу вверх, усмехнулся и неловко поцеловал ее широкою теплую ладошку.
– Вот так! – удовлетворенно сказала Варя.
Глава шестая
Развод
Поздней осенью, «мимоездом», как он выразился, приехал Родион Мефодиевич. У Валентины Андреевны были гости – две курящие немолодые дамы, обе полные и любящие поговорить о своем дурном настроении, о каких-либо таинственных сердечных «перебоях» и о том, что все в конечном счете «от нервов». Была дочь декана Института имени Сеченова Ираида – высокая, гибкая, зеленоглазая, вся в каких-то цепочках, медалях и брелоках, словно премированная на выставке кровного собаководства. Была знаменитая в городе портниха «мадам» Лис, к которой подлизывались, и двое мужчин – Даниил Яковлевич Полянский, картинно раскуривающий трубку, и его приятель Макавеенко, плотный блондин с брюшком и с весело-наглыми, всегда вытаращенными глазками. Ждали еще профессора Жовтяка, но он позвонил, что приехать не сможет и «в совершеннейшем отчаянии». Послушав контрабандные пластинки Вертинского и Лещенко, отужинали и сели за кофе с бенедиктином. Разговор шел об испанских событиях. Даниил Яковлевич – Додик – рассказывал о премьер-министре Испании Хирале как о своем хорошем знакомом. И о Хосе Диасе он тоже рассказывал кое-что. Родион Мефодиевич терпеливо послушал и курящих дам, и Макавеенко, и дочь декана Ираиду. Они все высказались насчет Испании и по поводу того, что Михаил Кольцов пишет интересные и острые корреспонденции. Впрочем, Додик не разделял этот взгляд.
– Знаете, – сказал он, – об Испании каждый очевидец может написать еще, может быть, покрасочнее и поколоритнее, чем товарищ Кольцов. Главное – быть там вместе с народом...
– А бои с быками – это тоже, кажется, в Испании? – своим привычно утомленным голосом спросила Валентина Андреевна.
– Обязательно! – подтвердил Макавеенко. – Это у них национальное, вроде как у нас были карусели или там на кулачки дрались. В Мадриде это дело самое уважаемое...
Родион Мефодиевич поставил чашечку с недопитым кофе на поднос и вышел. Варвары, конечно, не было дома. Евгений в кухне хлебал борщ.
– Ну как? – спросил Родион Мефодиевич.
– Газету верстали, – вяло сказал Евгений. – Измучились! Шрифтов нет, материал неинтересный, поверхностный, за всех приходится писать самому, хоть плач. Я ведь, пап, редактор многотиражки институтской.
– А ты на всех не пиши! – посоветовал Степанов. – Это жульничество получается, если за других писать.
– Идеалист ты, папахен! – вздохнул Евгений.
Родион Мефодиевич походил по комнатам, покурил, потом, болезненно морщась, нечаянно услышал, как Алевтина разговаривала в передней с Додиком.