– Хью, – медленно спросил я, – что у вас могло быть такого, что понадобилось Аллардеку?
– Моя доля акций "Глашатая", – ответил он.
Глава 18
У меня перехватило дыхание. "О господи! – подумал я. – Черт бы побрал азартные игры!"
Ясно как божий день. Легко и просто. И как это я сам не додумался?
– Ваша доля акций "Глашатая"?
– Да, – сказал Хью. – Мне их дедушка оставил. В смысле, я даже и не знал, что они у меня есть, пока мне не исполнился двадцать один год.
– В августе.
– Ну да, в августе. Во всяком случае, я подумал, что это решает все проблемы. В смысле, ну ведь действительно решает, верно? Мейнард Ал-лардек узнал точную рыночную стоимость и все такое, и дал мне подписать пару документов, и сказал, что все в порядке, мы в расчете. В смысле, это же было так просто! И это была не вся моя доля. Меньше половины.
– И сколько стоили те акции, которые вы продали Аллардеку?
– Двести пятьдесят четыре тысячи фунтов, – ответил он таким тоном, точно для него это были деньги на мелкие расходы. Я помолчал. Потом спросил:
– И вас не расстроило?.. Это же такая огромная сумма...
– Нет, конечно. Это же все было только на бумаге. И Мейнард Аллардек еще смеялся и говорил, что если мне снова захочется поиграть на скачках, то у меня есть надежная поддержка, и если понадобится помощь, я всегда могу на него рассчитывать. Я умолял его ничего не говорить папе, и он пообещают, что не скажет.
– Но ваш отец узнал?
– Да... Эти акции давали право решающего голоса, или право вето, или что-то в этом духе. Я на самом деле не знаю, что это такое, но, кажется, речь шла о том, что предприятие может перейти в другие руки. Они все время об этом говорят, но на этот раз, кажется, дело было серьезное, они ужасно беспокоились и вдруг обнаружили, что половина моих акций исчезла, и папа заставил меня во всем признаться. Он так рассердился... Я никогда не видел его таким... таким злым...
Он умолк. В глазах его застыло страшное воспоминание.
– Он отправил меня сюда, к Солу Бредли, и сказал, что если я еще хоть раз посмею играть в азартные игры, он меня насовсем выгонит... Я хочу, чтобы он меня простил... Правда хочу... Я хочу домой.
Он снова умолк. И с тоской уставился в объектив. Я еще несколько секунд снимают, потом выключил камеру.
– Я ему покажу эту кассету, – сказал я. – А как вы думаете, он...
– Простит ли он вас? Я думаю, со временем простит.
– Я мог бы играть только на тотализаторе. один к одному, и ставить только наличные... – задумчиво сказал Хью. Видимо, мои слова его чересчур обнадежили. Зараза успела въесться слишком глубоко.
– Хью. – сказал я, – вы не будете против, если я дам вам один совет?
– Нет, что вы! Выкладывайте.
– Вы не знаете цены деньгам. Попробуйте понять, что это не просто цифры на бумаге, что есть разница между сытостью и голодом. Попробуйте как-нибудь уехать из дому только с деньгами на обед. Поставьте их на какую-нибудь лошадь и, когда проиграете, подумайте, стоит ли игра свеч.
– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – серьезно сказал Хью. – Но вдруг я все-таки выиграю?
Интересно, можно ли вообще исправить игрока, привыкшего к безответственности, будь он богачом; бедняком или наследным принцем "Глашатая". Я вернулся в Лондон, отправил кассету с Хъю Вонли к прочим, хранившимся в отеле, поднялся к себе в номер и некоторое время тупо сидел, глядя в стену. Потом позвонил Холли. К телефону подошел Бобби.
– Как дела? – спросил я. – Все по-прежнему. Холли лежит. Она тебе нужна?
– Да нет, я могу и с тобой поговорить. – Я получил еще несколько чеков от владельцев. Почти все заплатили.
– Классно!
– Да что, это же капля в море! – голос у Бобби был усталый. – Попроси своего помощника снова обменять их на наличные, ладно?
– Ну конечно!
– Все равно мы в тупике.
– А из "Знамени" ничего не слышно? – спросил я. – Ни писем, ни денег?
– Ничего.
Я вздохнул про себя и сказал:
– Бобби, я хочу поговорить с твоим отцом.
– Без толку. Ты же видел, какой он был тогда. Он упрямый и скупой, и он нас ненавидит.
– Он ненавидит меня и Холли, – возразил я. – А не тебя.
– Не знаю, не знаю... – с горечью ответил он. – Во вторник у меня нет скачек, – сказал я. – Уговори его приехать к тебе во вторник днем. Утром я буду тренировать лошадей у Уайкема.
– Это невозможно. Он сюда не приедет.
– Если ты ему скажешь, что он был прав, может и приехать. Если ты скажешь, что все Филдинги действительно твои враги и ты просишь помочь тебе навсегда избавиться от меня.
– Кит! – Бобби был вне себя от возмущения. – Я не могу этого сделать. Я же этого совсем не хочу!
– И, если сможешь себя заставить, скажи еще, что хочешь избавиться и от Холли тоже.
– Нет! Я не смогу... Я ведь так люблю ее! Он поймет, что я говорю не правду.
– Бобби, иначе он просто не приедет. Ты можешь предложить что-то лучшее? Я сам об этом думал несколько часов. Если ты сможешь заманить его к себе под другим предлогом, мы сделаем по-твоему.
Бобби помолчал.
– Он приедет ко мне только из ненависти. Ужасно... Он ведь мой отец.
– Да. Мне очень жаль...
– А о чем ты собираешься с ним говорить?
– Хочу сделать одно предложение. Он поможет тебе, а я за это отдам ему одну вещь. Но ты ему этого не говори. Вообще не говори, что я приеду.
Просто зазови его к себе, если получится.
– Он никогда не поможет нам, – неуверенно сказал Бобби. – Никогда.
– Ладно, посмотрим. По крайней мере, попробовать стоит.
– Ну хорошо. Но, Кит, ради всего святого...
– Что?
– Мне не хочется об этом говорить, но... для тебя он может быть просто опасен.
– Я буду осторожен.
– Это началось слишком давно... Когда я был маленьким, он учил меня бить по всяким вещам – кулаками, палкой, чем угодно... и приказывают представлять себе, что я бью Кита Филдинга.
Мне сперло дыхание. Я перевел дух.
– Как тогда, в саду?
– Господи, Кит... Мне так стыдно...
– Я же тебе говорил. Все в порядке. Я серьезно.
– Я тут думал о тебе и вспомнил многое, о чем уже забыл. Когда я плохо себя вел, он мне говорил, что придут Филдинги и съедят меня. Мне тогда было года три или четыре. Я пугался до обморока.
– Когда тебе было четыре, мне было только два.
– Он пугал меня твоим отцом и дедом. А когда ты подрос, он говорил мне, чтобы я бил Кита Филдинга, он учил меня драться, он говорил, что в один прекрасный день нам с тобой придется драться... Я обо всем этом забыл... но теперь вспоминаю.
Я вздохнул.
– Мой дедушка дал мне боксерскую грушу и научил меня бить по ней.
"Это Бобби Аллардек, – говорил он. – Врежь ему как следует!"
– Ты что, серьезно?
– Спроси у Холли. Она знает.
– Какие же сволочи!
– Ничего, теперь с этим покончено, – сказал я. Мы расстались, и я позвонил Даниэль и спросил, как насчет ленча, чая и обеда.
– Ты что, собираешься все это съесть? – удивилась она.
– Ну либо все, либо хотя бы что-то...
– Тогда все!
– Сейчас приеду.
Она открыла дверь особняка на Итон-сквер, как только я затормозил у кромки тротуара. Она подошла к машине танцующей походкой. Жакет с цветочным узором напоминал о лете, пушистые волосы были подвязаны ситцевым платком.
Она села в машину рядом со мной и поцеловала меня, уже привычно.
– Тетя Касилия передает тебе привет и надеется, что мы приятно проведем время.
– И вернемся к полуночи?
– Наверно, да. А ты как думал?
– Она знает, когда ты возвращаешься?
– Конечно! Я иду к себе мимо их комнат – они с дядей Роланом спят отдельно, – а полы скрипят. Вчера она окликнула меня и спросила, хорошо ли я провела время. Она сидела в постели, читала и, как всегда, выглядела сногсшибательно. Я рассказала ей, где мы были, показала шкатулку... мы довольно долго разговаривали.
Я посмотрел ей в глаза. Она ответила мне серьезным взглядом.
– Что она сказала? – спросил я.
– А, так для тебя важно, что она скажет?
– Да.
– Я думаю, она будет рада.
– Так что же она сказала?
– Не сейчас. Потом расскажу, – она улыбнулась лукавой, таинственной улыбкой. – Так как насчет ленча?
Мы отправились в ресторан на башне, откуда открывался вид на весь Лондон.
– Консоме и клубника... Ну, с тобой не растолстеешь! – сказала она.
– Возьми сахару и сливок.
– Если ты не будешь, я тоже не буду.
– Ты и так достаточно стройная.
– Тебе не надоело?
– Жить впроголодь? Конечно, надоело.
– Но ты не сдаешься?
– Лишний фунт веса в седле, – кисло объяснил я, – может означать отставание на корпус у финишного столба.
– Вопрос снимается.
За кофе я спросил у нее, куда ей хотелось бы поехать, но предупредил, что по воскресеньям в Лондоне почти все закрыто, тем более сейчас, в ноябре.
– Я хотела бы посмотреть тот дом, где ты живешь, – сказала Даниэль.
– Я хотела бы побывать в Ламборне.
– Ладно, – сказал я и повез ее по шоссе М-4 на запад, в сторону Девона. На этот раз я добросовестно соблюдал все ограничения скорости. Вскоре мы въехали в Ламборн – нечто среднее между большой деревней и маленьким городком, где на главном перекрестке возвышалась церковь, а в конюшнях стояло не меньше тысячи чистокровок.
– Как тихо! – сказала она.
– Воскресенье.
– А где твой дом?
– Мы проедем мимо, – сказал я. – Но внутрь заходить не станем.
Даниэль была озадачена и, похоже, разочарована. Она искоса взглянула на меня.
– А почему нет?
Я объяснил, что ко мне вламывались, и в полиции сказали, что мой дом обыскали.
– Взломщики не нашли ничего, что им было нужно, и ничего не взяли. Но даю руку на отсечение, что они кое-что оставили.
– Что ты имеешь в виду?
– Таракашек.
– "Жучков"?
– Угу, – сказал я. – Вон он!
Мы медленно проехали мимо. Никаких признаков жизни в доме не наблюдалось. Никаких мордоворотов с острыми ножами в кустах. Да откуда бы им и взяться, три дня ведь прошло! Холодно, скучно... Но наверняка они где-то сидят и подслушивают, либо те же двое, либо другие.
Мой коттедж был кирпичный, довольно обыкновенный. Он гораздо лучше смотрелся в июне, обвитый розами.
– Внутри там неплохо, – сказал я.
– Да? – голос ее звучал уныло. – Ну, о'кей. Нельзя так нельзя.
Я развернулся, въехал на холм и подвез к своему новому дому.
– Ой, а это чей? – спросила она. – Классный какой!
– Это мой. – Я вылез из машины и выудил из кармана ключи. – Он сейчас пустой. Пошли посмотрим.
Ясный день уже клонился к вечеру, но косые солнечные лучи били прямо в окна, освещая большие пустынные комнаты. В доме было холодно, но я включит центральное отопление – оно работало безупречно. В некоторых комнатах уже висели лампочки, но без абажуров. Ни занавесок. Ни ковров. Паркетные полы, выметенные, но еще не натертые. И повсюду – следы строительных работ.
– Только начали красить, – сказал я, отворяя двустворчатую дверь, ведущую из прихожей в гостиную. – Им придется поторопиться, иначе я перееду в недоделанный дом.
В гостиной стояли козлы – там красили потолок. Возле козел красовался неровный строй банок с краской, а пол был застелен старыми мешками, чтобы не запачкать паркет.
– Какой здоровый! – сказала Даниэль. – Просто невероятно!
– Здесь классная кухня. Кабинет. Уйма всего. – И я рассказал ей про бывшего хозяина, который обанкротился. – Он его для себя строил.
Мы обошли весь дом и под конец очутились в комнате, расположенной сразу за гостиной. Здесь я собирался устроить спальню. Похоже, маляры начали именно с нее: комната была полностью отделанной, пустой и чистой. Ванная покрашена и выложена плиткой, свеженатертый паркет слабо блестит, и на белых стенах – квадраты света от заходящего солнца.
Даниэль подошла к окну и выглянула во двор. Сейчас там было грязно и мокро, но летом там будет терраса, герани в вазонах... Та женщина, которая мне нужна... в нужном месте, в нужное время...
– Займемся любовью в моей спальне? – спросил я.
Она обернулась. Заходящее солнце обрисовывало ее силуэт, волосы светились насквозь, словно ореол, а лицо оставайтесь в тени, и я не мог понять, что она думает. Казалось, она все еще прислушивается к тому, что я только что сказал, желая понять, не ослышалась ли она.
– Что, прямо на голом полу? – ее голос звучал ровно, дружески и беспечно.
– Н-ну... можно мешки принести...
Она поразмыслила и сказала:
– О'кей.
Мы принесли из гостиной несколько мешков и выложили из них прямоугольник с подушками.
– Мне случалось видеть брачные ложа получше этого, – заметила Даниэль.
Мы не спеша разделись донага и бросили одежду на пол как попало. Ничего нового мы не увидели. Она оказалось такой, как я и думал: стройная, с округлостями везде, где надо. Сейчас ее кожа мягко светилась на солнце. Она протянула руку, коснулась пальцами швов, подживающих синяков, всего, что было ей уже знакомо.
– Скажи, – спросила она, – а когда ты смотрел на меня вчера на скачках, во время награждения, ты как раз об этом и думал?
– Ну да, что-то в этом духе. А что, было так заметно?
– Это просто бросалось в глаза!
– Я тоже испугался, что все заметят...
После этого мы почти не разговаривали. Некоторое время мы стояли, а потом легли и, лежа на жестком полу, застеленном мешковиной, узнали друг о друге все. Мы наслаждались и дарили наслаждение, дразнили и отступали, шептали что-то друг другу на ухо и наконец слились в объятиях с первобытным, захватывающим дух пылом.
Солнечный свет медленно угасал. В небе еще горел закат, и ее глаза и зубы блестели в поздних отсветах, но в ее волосах уже сгущалась тьма.
Мы долго лежали рядом и отдыхали. Наконец Даниэль прозаично спросила:
– Я так понимаю, что горячей воды в доме нет?
– Должна быть, – лениво ответил я. – Раз отопление работает, значит, и горячая вода быть должна. Все работает: и свет, и водопровод.
Мы встали, пошли в ванную, включили воду, а свет включать не стали. В ванной было темнее, и мы двигались в полумраке, словно тени, почти не видя друг друга, лишь угадывая присутствие другого.
Я включил горячий душ. Даниэль вместе со мной шагнула в ванну, и мы снова занялись любовью под упругими струями воды, лаская друг друга нежно и страстно. Она обвила руками мою шею, ее живот прижимался к моему... Мне еще никогда в жизни не приходилось до такой степени сливаться с женщиной. Наконец я выключил воду.
– Полотенца нет, – сообщил я. – Ничего, мешки сгодятся.
Мы разобрали свое ложе, вытерлись, оделись и поцеловались еще раз, целомудренно, чувствуя себя свежими и чистыми. Было уже почти темно, когда мы снова расстелили мешки в гостиной, выключили отопление, вышли из дома и заперли дверь.
Перед тем как сесть в машину, Даниэль еще раз оглянулась на дом.
– Интересно, что он думает?
– Он думает: "Вот так так!"
– Ты знаешь, на самом деле и я тоже.
Мы вернулись в Лондон не по шоссе; а по старым дорогам, петляя по улицам многочисленных городков, пустынным в этот воскресный вечер, останавливаясь у светофоров, короче, растягивая путешествие. В конце концов, я припарковал машину в центре Лондона, и мы немного побродили по городу, читая меню ресторанчиков. Мы пообедали в шумном французском бистро. Там были красные клетчатые скатерти и гитарист неопределенного пола. Мы сидели в уголке и держались за руки. Потом нам подали счет, написанный мелом на грифельной доске.
– Тетя Касилия вчера вечером сказала, в числе прочего, что приличия – дело святое, а воздержание – вовсе нет, – сообщила Даниэль позднее, когда подали кофе. Глаза ее лукаво блестели.
Я удивился, рассмеялся, поцеловал Даниэль и через некоторое время отвез ее на Итон-сквер, как того и требовали приличия. На следующий день у меня были скачки в Виндзоре. Я оставил машину на железнодорожной станции и доехал до жокейских ворот ипподрома, рядом с которыми была расположена весовая, на такси.