Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
А ведь могла бы плавать в заливе, сражаясь с Матерью Море, или взбираться на высокие утесы, сражаясь с Отче Твердью, или бегать, или грести – или упражняться с отцовским мечом во дворе их дома, сражаясь с изрубленными столбами, представляя, что не щепки летят, а головы врагов Гетланда – Гром-гиль-Горма, Стира с Островов. Или даже самого Верховного короля.
Вот только сегодня ей меча не поднять. И вообще, похоже, больше никогда не поднять. А ведь это совсем нечестно! С другой стороны, ведь Хуннан не зря сказал: на поле боя не до честности…
– К тебе посетитель, – проворчала тюремщица, здоровенная бабища с дюжиной звякающих цепочек вокруг шеи и мрачной мордой. – Только давайте, по-быстрому тут!
И налегла на дверь, со скрипом распахивая ее.
– Хильд!
В этот раз Колючка не стала напоминать матери, что ее с шести лет зовут по-другому – она уколола отца его же кинжалом, и тот прозвал ее Колючкой. Все силы ушли на то, чтобы подняться на ноги и разогнуться. Ноги затекли и болели, и ей вдруг стало стыдно за свой вид – хотя смысл тут стыдиться…
Впрочем, ей-то было наплевать – а вот матери нет.
Колючка вышла на свет, и матушка в ужасе зажала рот бледной ладошкой:
– Боги, что они с тобой сделали!..
Колючка отмахнулась, цепь зазвенела:
– Это во время боя случилось.
Мать подошла к решетке. Глаза красные, видно, много плакала.
– Они говорят, ты парня убила.
– Я не… в общем, это не убийство!
– Но он же погиб, нет?
Колючка сглотнула, в сухом горле запершило:
– Эдвал. Погиб, да.
– Боги… – снова прошептала мать, и губы ее задрожали. – Боги, Хильд, ну что тебе стоило…
– Стать кем-нибудь другим? – закончила за нее Колючка.
Конечно. Стать кем-нибудь нормальным. Обычным. Стать послушной дочкой, которая не брала бы в руки ничего тяжелее иглы, носила бы южные шелка, а не кольчугу. Стать девушкой, у которой выйти замуж за богача и носить ключ на шее – предел мечтаний.
– А я знала, что так все и будет, – горько уронила мать. – С самого начала знала. С тех пор, как ты стала ходить туда на тренировки. С тех пор, как отца принесли мертвым. Я знала, что все так и будет.
У Колючки задергалась щека:
– Отлично. Ты была права. Утешайся этим.
– Утешаться? Чем?! Говорят, тебя камнями раздавят! Мое единственное дитя завалят камнями до смерти!
Разом стало очень, очень холодно. Даже дышать стало трудно. Как будто сверху уже принялись класть камни…
– Кто говорит?
– Да все говорят!
– А отец Ярви? – Служитель оглашал приговор. Служитель говорил от имени закона.
– Не знаю. Мне кажется, нет… Во всяком случае, пока.
Пока нет, значит. Угу, вот он, ее новый предел мечтаний. Колени ослабели, Колючка едва успела ухватиться за решетку. Обычно она не подавала виду, что боится. Храбро смотрела в глаза судьбе. Но Смерть – суровая госпожа, ей трудно смотреть в глаза.
– Пора… – и тюремщица легонько подтолкнула мать.
– Я буду молиться, – пролепетала та. По лицу ее текли слезы. – Я буду молиться Отче Миру за тебя!
Колючке очень хотелось сказать: «Да пошел он куда подальше, твой Отче Мир», но она вовремя сдержалась. Вообще-то она отвернулась от богов, когда отец все-таки погиб – несмотря на все ее горячие молитвы. Но сейчас Колючку могло спасти лишь чудо.
– Мне очень жаль, – пробормотала тюремщица, налегая плечом на дверь.
Та захлопнулась.
– А уж мне-то как жаль… – И Колючка прикрыла глаза, уперевшись лбом в решетку.
И крепко сжала мешочек под грязной рубашкой. В мешочке лежали кости. Отцовские. Кости его пальцев.
«Нам отпущено не так-то много времени, так что не надо тратить его впустую и жалеть себя». Она помнила каждое его слово, каждый совет. Но сейчас она все равно стояла и жалела себя. Потому что разве это справедливо? Разве это честно? С другой стороны, честно, нечестно – Эдвала все равно не вернешь. Ну да, в его смерти не она одна виновата. Но убила-то она. Ее рукав весь залит кровью Эдвала…
Так что… Она убила Эдвала. А теперь они убьют ее.
А за дверью говорили – слышно было плохо, слов не разобрать. Один голос – материн. Мать умоляла, лебезила, плакала. Ей отвечал мужской голос, холодный и спокойный. И что-то сурово выговаривал. Колючка вздрогнула, когда дверь открылась, и шарахнулась в темноту своей камеры.
Через порог шагнул отец Ярви.
Странный он был человек. Мужчина-служитель – нечто удивительное, примерно как женщина-воин. Отец Ярви был старше Колючки всего-то на пару лет, но взгляд выдавал человека пожившего. Так смотрят старики. И рассказывали про него истории одна другой страннее. Что он сидел на Черном престоле, а потом уступил его. Что он поклялся самой страшной клятвой мести. Что убил своего дядю Одема вот этим самым кривым мечом, что всегда носил при себе. А еще говорили, что он хитрее самого Отче Месяца и что доверять ему нельзя. И ссориться – тоже не стоит. А еще в его руках – точнее, в одной руке, другая висела скрюченная, и пальцев там недоставало – была ее жизнь.
– Колючка Бату, – сказал он, – тебя обвиняют в убийстве.
Она сумела лишь кивнуть в ответ. И тяжело, быстро задышала.
– Есть что сказать в ответ?
Наверное, нужно было ответить гордо и дерзко. Посмеяться в лицо Смерти. Говорили, что так умирал ее отец, когда лежал у ног Гром-гиль-Горма и истекал кровью. Но она очень хотела жить. Больше всего на свете.
– Я не хотела его убивать, – выдавила она. – Мастер Хуннан поставил их троих против меня одной. Это не убийство!
– Эдвалу от этого, знаешь ли, ни холодно ни жарко.
Точно. Она сморгнула слезы, ей стало нестерпимо стыдно – какая же она все-таки трусиха. Разве так можно? Но Колючка ничего не могла с этим поделать: ах если бы только она не пошла на эту проклятую тренировочную площадь, а была приличной девушкой, улыбалась и считала монеты в мужниной казне, как хотела мать. Но что толку в несбыточных мечтаньях…
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Мать Скейр оскалилась:
– А ты спишь и видишь, как бы вызволить Ванстерланд из страшного рабства, да?
– Почему бы и нет? Ведь вместе с Ванстерландом я могу освободить и Гетланд! Мне совсем не понравилось ходить в рабском ошейнике, который на меня надела капитан галеры. И мне совсем не нравится быть рабом выжившего из ума, пускающего слюни старикашки в Скегенхаусе.
– Союз между Гетландом и Ванстерландом? – Бранд мрачно покачал головой. – Мы ж воевали со времен, когда еще никакого Верховного Короля не было! С тех пор, как Гетланд стоит! Безумие какое-то.
Ярви повернулся и одарил красноречивым взглядом: мол, чего разболтался?
– Иногда так сразу и не поймешь, где заканчивается безумие и начинаются хитрость с коварством.
– А ведь парень прав.
Мать Скейр вцепилась руками в решетку и повисла на ней, как пьяный на старом друге:
– Нас разделяет вековая вражда, ненависть…
– Нас разделяют мелочные счеты и обычное невежество. Оставь гневные речи воинам, Мать Скейр, нас с тобой ждут другие дела. Праматерь Вексен – вот наш истинный враг. Это она сорвала тебя с места и отправила с рабским поручением. Ей плевать на Ванстерланд, на Гетланд – на всех нас. Ей нужна власть, абсолютная власть – вот и все.
Мать Скейр склонила голову к плечу и сощурила холодные голубые глаза:
– Тебе не победить. Она слишком сильна.
– Герцог Микедас тоже был слишком силен, и посмотри, что с ним сталось – ни власти, ни даже целой черепушки.
Она прищурилась еще сильнее.
– Король Атиль никогда на это не пойдет.
– Я сам разберусь с королем Атилем.
Но она не сдавалась:
– Гром-гиль-Горм никогда на это не пойдет.
– Ты недооцениваешь себя, мать Скейр. Я вот не сомневаюсь в твоих способностях к убеждению.
Глаза ее превратились в ярко-голубые щелки:
– Ну уж с тобой мне здесь не сравниться, отец Ярви.
И вдруг она распахнула глаза и сунула руку сквозь решетки – да так быстро, что Бранд отшатнулся и едва не выронил факел.
– Принимаю твое предложение.
Отец Ярви взял ее за руку, а она с неожиданной силой дернула его к себе:
– Но ты же понимаешь – я ничего не могу обещать.
– Меня теперь не очень интересуют обещания. Если хочешь привлечь кого-то на свою сторону, предложи ему желаемое, а не заставляй клясться.
И Ярви выдернул руку:
– На Священной скоро похолодает – осень. Я припасу теплой одежды.
Потом они вместе шагали через темноту, и отец Ярви положил Бранду руку на плечо:
– Ты молодец.
– Да я ж вообще ничего не сказал!
– Нет, не сказал. Но умный знает, когда нужно молчать, а когда говорить. Ты удивишься, сколько умных людей не в состоянии постичь эту простую вещь.
Сумаэль ждала их у дверей.
– Ну что, получил, что хотел?
Ярви остановился перед ней.
– Я получил все, что хотел, и больше, чем заслужил. И теперь, похоже, время оставить все это и пуститься в путь.
– С судьбой не поспоришь.
– Это точно.
– Ты мог бы остаться.
– Ты могла бы поехать.
– Но в конце концов мы просто те, кто мы есть. Я – советница при Императрице.
– А я – Служитель при короле. Каждый из нас несет свою ношу.
Сумаэль улыбнулась:
– И если тебе нужно взвалить на себя груз…
– Взваливай, а не скули.
– Я буду скучать по тебе, Ярви.
– Я лучшую половину себя оставляю здесь…
И они смотрели и смотрели друг другу в глаза, а потом Сумаэль длинно выдохнула:
– Удачи тебе. И доброго пути.
И зашагала прочь, гордо развернув плечи.
Лицо отца Ярви странно исказилось, и он привалился к двери, словно ноги его не держали. Бранд хотел даже предложить ему руку – ну, опереться, но умный знает, когда молчать, а когда говорить. И вскоре Служитель взял себя в руки без посторонней помощи.
– Собирай команду, Бранд, – сказал он. – У нас впереди долгий путь.
Часть IV
Великие деяния
Прощания
Колючка осторожно, почти нежно втащила весло на палубу и погладила отполированное до блеска дерево последний раз:
– Прощай, мой друг.
Весло, впрочем, не проявило никаких ответных чувств, и с прощальным вздохом она подхватила свой бренчащий рундук и выпрыгнула на причал.
Мать Солнце улыбалась Торлбю с высокого ясного неба, и Колючка запрокинула голову и прикрыла глаза, наслаждаясь соленым бризом – тот нежно целовал ее исполосованные шрамами щеки.
– Вот это, я понимаю, погода, – прошептала она, припоминая удушающую жару Первогорода.
Ральф как раз привязывал носовой конец. Старый кормчий поглядел на нее и покачал лысой головой:
– Смотри-ка, а ведь совсем недавно сидела у меня за задним веслом – а как выросла. И я не только про рост говорю…
– И превратилась из девочки в женщину, – сообщил отец Ярви, выбираясь с палубы «Южного ветра».
– А из женщины в героя, – сказал Доздувой, прихватывая Колючку в медвежьи объятия. – Помнишь, как те тровенцы пели про тебя песню на Священной? Дьяволица, что положила десять мужей и спасла Императрицу Юга! Женщина, чье дыхание подобно огню, а взгляд – молнии!
– А хвост – подобен змее! – поддержал Фрор, подмигнув ей здоровым глазом.
– Скоко ни смотрел на твою задницу, – заметил Колл, – хвоста не видел! Ой!
Мать треснула его по голове.
Доздувой все еще посмеивался, вспоминая песню тровенцев:
– А как у них рожи вытянулись, когда поняли, что вот она ты, перед ними сидишь!
– А тогда они стали упрашивать тебя выйти на поединок с ними! – Ральф тоже рассмеялся. – Идиоты…
– Ну, мы ж честно предупреждали, – проворчал Фрор. – Что ты сказала им, Сафрит?
– Что, может, огнем она не плюется, но обжечь может.