Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
А ведь могла бы плавать в заливе, сражаясь с Матерью Море, или взбираться на высокие утесы, сражаясь с Отче Твердью, или бегать, или грести – или упражняться с отцовским мечом во дворе их дома, сражаясь с изрубленными столбами, представляя, что не щепки летят, а головы врагов Гетланда – Гром-гиль-Горма, Стира с Островов. Или даже самого Верховного короля.
Вот только сегодня ей меча не поднять. И вообще, похоже, больше никогда не поднять. А ведь это совсем нечестно! С другой стороны, ведь Хуннан не зря сказал: на поле боя не до честности…
– К тебе посетитель, – проворчала тюремщица, здоровенная бабища с дюжиной звякающих цепочек вокруг шеи и мрачной мордой. – Только давайте, по-быстрому тут!
И налегла на дверь, со скрипом распахивая ее.
– Хильд!
В этот раз Колючка не стала напоминать матери, что ее с шести лет зовут по-другому – она уколола отца его же кинжалом, и тот прозвал ее Колючкой. Все силы ушли на то, чтобы подняться на ноги и разогнуться. Ноги затекли и болели, и ей вдруг стало стыдно за свой вид – хотя смысл тут стыдиться…
Впрочем, ей-то было наплевать – а вот матери нет.
Колючка вышла на свет, и матушка в ужасе зажала рот бледной ладошкой:
– Боги, что они с тобой сделали!..
Колючка отмахнулась, цепь зазвенела:
– Это во время боя случилось.
Мать подошла к решетке. Глаза красные, видно, много плакала.
– Они говорят, ты парня убила.
– Я не… в общем, это не убийство!
– Но он же погиб, нет?
Колючка сглотнула, в сухом горле запершило:
– Эдвал. Погиб, да.
– Боги… – снова прошептала мать, и губы ее задрожали. – Боги, Хильд, ну что тебе стоило…
– Стать кем-нибудь другим? – закончила за нее Колючка.
Конечно. Стать кем-нибудь нормальным. Обычным. Стать послушной дочкой, которая не брала бы в руки ничего тяжелее иглы, носила бы южные шелка, а не кольчугу. Стать девушкой, у которой выйти замуж за богача и носить ключ на шее – предел мечтаний.
– А я знала, что так все и будет, – горько уронила мать. – С самого начала знала. С тех пор, как ты стала ходить туда на тренировки. С тех пор, как отца принесли мертвым. Я знала, что все так и будет.
У Колючки задергалась щека:
– Отлично. Ты была права. Утешайся этим.
– Утешаться? Чем?! Говорят, тебя камнями раздавят! Мое единственное дитя завалят камнями до смерти!
Разом стало очень, очень холодно. Даже дышать стало трудно. Как будто сверху уже принялись класть камни…
– Кто говорит?
– Да все говорят!
– А отец Ярви? – Служитель оглашал приговор. Служитель говорил от имени закона.
– Не знаю. Мне кажется, нет… Во всяком случае, пока.
Пока нет, значит. Угу, вот он, ее новый предел мечтаний. Колени ослабели, Колючка едва успела ухватиться за решетку. Обычно она не подавала виду, что боится. Храбро смотрела в глаза судьбе. Но Смерть – суровая госпожа, ей трудно смотреть в глаза.
– Пора… – и тюремщица легонько подтолкнула мать.
– Я буду молиться, – пролепетала та. По лицу ее текли слезы. – Я буду молиться Отче Миру за тебя!
Колючке очень хотелось сказать: «Да пошел он куда подальше, твой Отче Мир», но она вовремя сдержалась. Вообще-то она отвернулась от богов, когда отец все-таки погиб – несмотря на все ее горячие молитвы. Но сейчас Колючку могло спасти лишь чудо.
– Мне очень жаль, – пробормотала тюремщица, налегая плечом на дверь.
Та захлопнулась.
– А уж мне-то как жаль… – И Колючка прикрыла глаза, уперевшись лбом в решетку.
И крепко сжала мешочек под грязной рубашкой. В мешочке лежали кости. Отцовские. Кости его пальцев.
«Нам отпущено не так-то много времени, так что не надо тратить его впустую и жалеть себя». Она помнила каждое его слово, каждый совет. Но сейчас она все равно стояла и жалела себя. Потому что разве это справедливо? Разве это честно? С другой стороны, честно, нечестно – Эдвала все равно не вернешь. Ну да, в его смерти не она одна виновата. Но убила-то она. Ее рукав весь залит кровью Эдвала…
Так что… Она убила Эдвала. А теперь они убьют ее.
А за дверью говорили – слышно было плохо, слов не разобрать. Один голос – материн. Мать умоляла, лебезила, плакала. Ей отвечал мужской голос, холодный и спокойный. И что-то сурово выговаривал. Колючка вздрогнула, когда дверь открылась, и шарахнулась в темноту своей камеры.
Через порог шагнул отец Ярви.
Странный он был человек. Мужчина-служитель – нечто удивительное, примерно как женщина-воин. Отец Ярви был старше Колючки всего-то на пару лет, но взгляд выдавал человека пожившего. Так смотрят старики. И рассказывали про него истории одна другой страннее. Что он сидел на Черном престоле, а потом уступил его. Что он поклялся самой страшной клятвой мести. Что убил своего дядю Одема вот этим самым кривым мечом, что всегда носил при себе. А еще говорили, что он хитрее самого Отче Месяца и что доверять ему нельзя. И ссориться – тоже не стоит. А еще в его руках – точнее, в одной руке, другая висела скрюченная, и пальцев там недоставало – была ее жизнь.
– Колючка Бату, – сказал он, – тебя обвиняют в убийстве.
Она сумела лишь кивнуть в ответ. И тяжело, быстро задышала.
– Есть что сказать в ответ?
Наверное, нужно было ответить гордо и дерзко. Посмеяться в лицо Смерти. Говорили, что так умирал ее отец, когда лежал у ног Гром-гиль-Горма и истекал кровью. Но она очень хотела жить. Больше всего на свете.
– Я не хотела его убивать, – выдавила она. – Мастер Хуннан поставил их троих против меня одной. Это не убийство!
– Эдвалу от этого, знаешь ли, ни холодно ни жарко.
Точно. Она сморгнула слезы, ей стало нестерпимо стыдно – какая же она все-таки трусиха. Разве так можно? Но Колючка ничего не могла с этим поделать: ах если бы только она не пошла на эту проклятую тренировочную площадь, а была приличной девушкой, улыбалась и считала монеты в мужниной казне, как хотела мать. Но что толку в несбыточных мечтаньях…
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
– Ну да, – пробормотала она, уставившись в землю. – Наверное.
И она обошла его, и спустилась по пляшущим доскам настила, и пошла прочь.
Это, конечно, тяжело – вот так вот уйти после того, что они вместе пережили. Может, так только трусы поступают. Но ей надо было забыть все это. Оставить в прошлом разочарования, стыд и глупые надежды. Надо резать по живому – больно, зато помогает.
Черт, а ведь это один в один слова Скифр…
И это здорово.
Торлбю здорово изменился. Все такое маленькое – так ей теперь казалось. И как-то стало здесь серо. И пусто. И на причалах никто не суетится, не то что раньше. И рыбаков раз, два и обчелся, они втаскивали в лодки сети, рыбья чешуя взблескивала серебром. Над воротами стояла стража – сплошь молодые лица, и Колючка удивилась: а где ж остальные? Одного она помнила по тренировочной площадке. Он ее тоже узнал, и глаза у него стали как плошки.
– Это она? – услышала она за спиной.
– Колючка Бату, – прошептала женщина, тихо так, словно заклятие читала.
– О которой в песнях поется?
Значит, слава ее идет впереди нее. Вот оно что. И Колючка развернула плечи – надо ж мужественно выглядеть, и картинно отмахнула левой рукой – чтоб эльфий браслет из-под рукава блестел. И он блестел на солнце и сверкал собственным светом.
И она шла вверх по Кузнечной улице, и покупатели оборачивались вслед, и кузнецы прекращали стучать молотками и тоже смотрели во все глаза, а Колючка шла себе и насвистывала. Песню, которую пели тровенцы, о дьяволице, которая спасла Императрицу Юга.
А почему бы и нет? Она ж заслужила, правда?
По этим крутым улочкам она шла вслед за отцом Ярви, когда он вывел ее из темницы – и повез в Скегенхаус, а потом в Калейв, а потом и в Первогород. Словно сто лет прошло с тех пор, как она последний раз сворачивала в узкий переулок, где каждый камень был ей знаком с детства.
И она услышала шепотки за спиной и увидела, что за ней перебежками движется стайка ребятишек. Сейчас они благоговейно таращились на нее из-за угла. Прямо как некогда на отца, когда тот возвращался в Торлбю. И прямо как он, Колючка весело помахала им рукой. И прямо как он, оскалилась и зашипела, и они с визгом разбежались.
Скифр любила повторять, что история ходит по кругу.
А вот и узкий дом, истертая посередине ступенька, дверь, которую отец украсил резьбой – уж как умел, и вышло не очень. Все, как прежде. Но ей было как-то не по себе. Сердце стучало как сумасшедшее, когда она потянулась, чтобы распахнуть дверь. И в последний момент она передумала, сжала ладонь в кулак и постучала. И она стояла на пороге и ждала, испуганная, словно воришка, крепко сжимая висевший на шее мешочек. И думала о том, что ей рассказал Фрор.
Может, отец ее вовсе не такой герой, как она считала раньше. И, может, мать ее вовсе не так уж плоха. Может, в людях всегда есть немного хорошего и немного плохого.
Дверь открыла мать. С другой стороны, а кому еще здесь дверь открывать? Как странно, мать совершенно не изменилась за все это время. А ведь сколько всего случилось… Просто добавилась пара седых волос в прическе, и на мгновение Колючка снова почувствовала себя маленькой девочкой, которая храбрится, чтобы никто не увидел, как она на самом деле разозлена и напугана.
– Матушка…
И она попыталась пригладить спутанные космы на небритой половине головы, дергая за серебряные и золотые кольца в свалявшихся волосах. Бесполезно, эти колтуны и топором не расчешешь. Так, по чему же матушка пройдется сначала: по ее нечесаным волосам? Или по отвратительным шрамам на лице? Или по безобразным лохмотьям? Или…
– Хильд!
И лицо ее озарилось радостью, и она так крепко сжала Колючку в объятиях, что та охнула. И матушка отстранила ее и оглядела с головы до ног со счастливой улыбкой, а потом снова прижала к груди.
– Прости, Колючка…
– Хочешь, называй меня Хильд. Если тебе так нравится.
И Колючка фыркнула и рассмеялась.
– Давно меня так никто не называл, я соскучилась…
– Но тебе же никогда не нравилось!
– За последний год многое изменилось.
– Здесь тоже… С ванстерцами война, король слег, праматерь Вексен не пускает в наши гавани корабли… но об этом потом.
– Да.
И Колючка медленно закрыла за собой дверь и привалилась к ней. И только сейчас поняла, как же устала. Так устала, что чуть не съехала по двери на пол.
– Мы вас ждали еще несколько недель назад! Я уже начала беспокоиться! Хотя нет, беспокоиться я начала прямо с того дня, как вы отплыли…
– Река замерзла, и мы ждали ледохода.
– Но я зря беспокоилась – ты вернулась. Полсвета объехала – и вернулась! И как ты выросла, боги мои!
– Ты ничего не скажешь по поводу моей прически?
Матушка протянула руку и заправила свалявшуюся прядку ей за ухо. Потом осторожно провела кончиками пальцев по исполосованной шрамами щеке.
– Главное, ты вернулась. Живая. Я слышала, как о вас рассказывали такое… Отче Мир, а это что такое?
Матушка ухватила ее за запястье и подняла к глазам, и свет из эльфьего браслета отразился у нее на лице, и в глазах заплясали золотистые отблески.
– Это… – пробормотала Колючка, – это долгая история.
Приветствия
Бранд сказал, что поможет им разгрузиться.
Может, потому что это было благое дело. А может, потому что он никак не мог расстаться с командой. Может, потому что он боялся встречи с Рин. Боялся, что с ней что-нибудь случилось, пока он был в отлучке. Боялся, что она скажет, что это его вина.
В общем, поэтому он сказал: ну, корабль я в этот раз не подниму, уж не обессудьте, но разгрузиться помогу, и сказал себе: это ж благое дело, разве нет? Как выяснилось, совершая благие дела, многие не так уж и бескорыстны, да.