..
Познакомили меня с ним, посидели, употребили. Меня заранее предупредили, что у дедугана есть свои бзики и, когда он начнет возвеличивать свое боевое прошлое и своих коллег, а нас, нынешних, легонечко вышучивать, не следует ни обижаться, ни лезть в дискуссии. Зря предупреждали. Я и сам прекрасно знал за нашими седенькими ветеранами этот пунктик. Конфликт поколений своего рода, понимаете ли. Отцы и дети, так сказать. Любили они при всяком удобном случае почирикать, что нам, молодым с нашей техникой и организацией, все достается очень уж легко. А у них, мол, были исключительно три «Н»: ноги, нюх, наган... Я привык. При некотором навыке и опыте можно все это грамотно свести на нет...
В общем, у нас с ним общение наладилось.
Болтали о том о сем, а попозже, когда хорошо посидели и размякли, отчего-то зашел разговор о всякой чертовщине. И выяснилось, что никто из присутствующих ни с чем подобным сам не сталкивался — но почти все от кого-то заслуживающего доверия что-то такое слышали...
И разговор на эту тему затянулся настолько и приобрел такой накал, что наш дедок, изрядно клюкнув, откровенно повелся. Начал с многозначительных оговорочек, а потом он, не выдержав, уже открытым текстом выдал, что он нас, молодых, и тут обошел. Потому что сам Видел в двадцать восьмом такое...
Привожу по памяти, как запомнилось. Его манера выражаться подзабылась, уж извините, но детали и смысл постараюсь передать точно, без всякой отсебятины.
«Гнали мы по тайге есаула Калашина. В двадцать восьмом. Собственно говоря, был он такой же есаул, как и я, — по достовернейшим сведениям, выше вахмистра он не поднялся ни в царских казаках, ни у Семенова. Нравилось ему, видите ли, есаулом именоваться. Совсем другой коленкор, ежели атаман — есаул. Ну, что-то в этом есть верное...
Вражина был тот еще. Умный, хитрый, осторожный. С тех самых пор, как семеновцев вышибли за границу, лазил из-за кордона по пять раз в год. С небольшой, хваткой бандочкой.
Очень он был зол на Советскую власть, потому что потерял много. Много... Батька его имел и табуны, и торговлю с Китаем, и хар-рошие кубышки были прикопаны. За все за это батьку в свое время к стенке и поставили, что Калашину ангельской кротости не добавило...
Шесть лет не могли мы повязать эту паскуду.
Шестерок перешлепали и взяли немеренно, и пару-другую, как бы это выразиться, атаманских штабистов, вот только сам ни в одну ловушку ни разу не влез, и своих к нему внедрить не удавалось. С Лубковым было попроще.., слышали про Лубкова? То-то. Удалось втиснуть к нему надежного человека, и угостил он Лубкова из маузера, ради исторической точности — в спину, ну, да с бандитом все средства хороши...
Отдельные элементы, не изжившие поповские предрассудки, украдкой болтали, что этот самозваный есаул душу продал черту В промен на неуловимость и удачу. И особенно эти шепотки распространились, когда с ним из-за кордона стала приходить какая-то баба. По-научному, любовница, а по-простому, по-мужицки — евонная блядь. О ней у нас были некоторые сведения, без точного описания внешности. Говорили, тоже казачка, из харбинских. И еще говорили, что она-то и есть колдовка, по-городскому — ведьма. Что якобы она Калашина с самим сатаной и свела, а дальше понятно — договор с подписью кровушкой и все прочее...
Красивая, молодая. Но — с-сука! Распоследняя сучня. Зверствовала не хуже мужиков. Причем, когда лютовали, мужиков не трогала, ей было в особенное удовольствие примучить девку. Бывало, они сельских комсомолок захватывали, учительницу, один раз к ним попала инструкторша из райкома... Какими мы их потом находили — это, милая моя молодая смена, разговор не для застолья плотно покушавших людей. Скажу только, что видывал я в жизни многое, а такого.
.. Мстила, ага. Кого-то мы у нее прислонили к стеночке, близкую родню, и не одного человека. И она, изволите видеть, клятву давала о зверском мщении, чуть ли не на сабле и при большом стечении белоказачни. Атаманша, бля...
Ясно было, что баба отчаянная. Точно было известно, что валяет ее один Калашин, а остальные не смеют и облизнуться — убьет. Вот этой детали я лично верю вполне: такая убьет и не поморщится...
И однажды, хорошие мои, нам их укрытку сдали! Неважно, кто, почему и по каким мотивам.
Сами знаете, сколько людей — столько и, мотивов.
Дело не в мотивах, а в результате...
Мы двинули в тайгу несколькими группами.
И натакалась на ту избушку как раз наша. Пятеро нас было, было нас немало... Так в песне поется. Был у меня товарищ в транспортной чека на Украине, Еся Ляндрус, вот он эту песенку и пел постоянно. Одним словом, получилось по песенке. Пятеро нас было, было нас немало...
А их — всего трое, ага! В точности как нас и предупреждали. Калашин, эта его Любка и один китаеза, он у Калашина был и за адъютанта, и за палача, и особенно за охранника.
На рассвете мы избушку тихонечко обложили.
Китаеза для нас особенного интереса не представлял, и потому его сразу шлепнули, как только понеслось, чтобы проще было работать. А есаула самозваного и Любочку скрутили тепленькими и абсолютно невредимыми. Обыскали, связали, на пол в избушке положили, нагляделись вдоволь, и были мы, ребята, сами понимаете, на седьмом небе — который год все ловили эту гниду, а довелось повязать именно нам. Дело даже не в том, что за него, за живого серьезно обещали Красное Знамя всем участникам захвата. Тут уж дело в гоноре и принципе, что вам объяснять...
Калашин сам по себе был — ничего особенного. Ну, кряжистый, ну, бородатый, как цыган, ну, когда на свободе и при власти, выглядел орлом и соколом... Ну и что, мало ли таких?
А вот его Любка... Ребята, ну это была баба...
Это надо видеть. Казачка, точно. Волосы — вот досюда. Глаза — во! Грудяшки гимнастерочку распирали. Чего ни коснись — все у нее на «во»: фигура, грудь, жопа, мордаха...
Командиром у нас был товарищ Дубов. Надежнейший товарищ, из балтийских. Не с «Авроры», это стопроцентно, но с какого-то кораблика лишь самую малость пониже революционным рангом.
Почти такого же заслуженного. Правильный был человек. Беспощадный к врагам и готовый душу отдать за братьев по классу.
Все мы на нее смотрели, ощущая, что зубы ноют, а первому эта идея пришла в голову товарищу Дубову. Посмотрел он, как связанный есаул зубками поскрипывает, и сказал что-то вроде:
— А что, господин есаул, ваше степенство, сладенько было эту проблядь драть от всей кобелиной удали? Я так полагаю, что весьма даже сладко.
Только вот что я тебе скажу, контра: больше ты в своей жизни никого драть не будешь, это уж точно, потому что жить тебе, гниде, ровно столько, сколько отзаседает трибунал. И твоей Любке тоже.
А напоследок, чтобы тебя, паскуду, еще круче проняло, мы твою Любочку впятером на твоих глазах отхарим со всем усердием. Чтобы смотрел и завидовал, твердо зная, что самому никого уже драть не придется...
И мы поняли, что он не шутит. Скажу вам откровенно, эта мысль всем понравилась. Во-первых, девка была недюжинная, а во-вторых, за ней, как и за ее кобелем, накопилось столько грехов, что пули для нее было маловато.
Товарищ Дубов свои мысли, чего бы они ни касались, любил претворять в жизнь незамедлительно. Мы ему быстренько помогли: нашли пару костылей, вколотили в пол, руки ей привязали вроде распялки, шаровары с нее сняли, кальсоны тоже, а гимнастерку товарищ Дубов снимать пока не велел.