Давно подмечено: когда человек падает духом, плывет, его по каким-то необъяснимым законам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такой человек становится как бы отмеченным.
Я эти вещи наблюдал не единожды — касательно других. И вот теперь самого приперло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но не представлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то, как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончается плохо...
И вот тут Удальцов стал показывать мне особое внимание, определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные — но с некоторых пор, ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая «рама» над позициями. Разговорчики вводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно...
И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся» такой примерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-то незаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не сам повернул — это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью: Удальцов его по этим рельсам направил.
Сначала шел обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте — вещь преждевременная, обидная и не правильная. Не только потому, что для тебя самого все кончится — вдова останется, дети... Тебе-то уже все равно, а им с этим жить и бедовать в невзгодах... От такой беседы меня еще больше подминала вовсе уж нечеловеческая тоска.
Он не мог этого не видеть.
И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне, понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезным тоном:
— Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?
— Это как? — переспросил я. — И в чем?
Он продолжал:
— Как — дело второстепенное. Вопрос — в чем... Хочешь жить?
— Я, — отвечаю, — пока что и так живой...
— Вот именно, — говорит Удальцов. — Пока что. А что будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочь разгрузится бомбами над городишком — ночь на дворе, но погода вполне летная. И — привет родным... Упадет бомба прямо сюда — и конец тебе...
Я усмехнулся:
— А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?
Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо в глаза:
— В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-под развалин живого и целехонького...
Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. И спросил весьма даже неприязненно:
— Слушай, говорю, — Удальцов... Болтают всякое. Но я привык полагаться на собственную голову... Вот скажи ты мне: ты что, и в самом деле слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смерти заговорила?
Он ухмыльнулся — улыбка была вроде бы беззаботная, веселая, но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не веселые, колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:
— Предположим, конечно, не бабка... Но мысли у тебя, комбат, идут в правильном направлении.
Ага, заговорили... Хочешь, он и тебя заговорит?
— Кто?
— А какая тебе разница? Кто надо.
— Скажу тебе честно, — ответил я. — Мне на свете хреново жить и без таких дурацких шуток...
— Что тебе хреново, я это уже понял, — сказал Удальцов. — Понял даже, что тебе совсем хреново, уж извини. Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается.
Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головенку повесил с таким видом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь... Давай выручу, комбат. Очень я к тебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведет прямым ходом к дурацкой гибели... Чего тянуть кота за хвост? Пойдем...
— Куда?
— К тому человечку, который только и способен помочь твоей беде...
— Так он что же, здесь? — удивился я.
— А где ему быть? — говорит Удальцов. — Вовсе даже неподалеку...
— И что будет?
Он ухмыляется:
— А что может быть? Будет тебе в точности такое же везение, как мне. Выходить будешь невредимым из любых передряг, хоть сам противотанковой гранатой подрывайся. В этом конкретном случае или граната не взорвется, или отбросит тебя взрывной волной так хитро, что на тебе не останется ни царапинки... Посмотри на меня и припомнив все мое везение. Все мои случаи. Все до одного погибельные, неминучие... Тебе перечислять, или сам вспомнишь.
— Сам, — сказал я.
— Ну вот, положа руку на сердце — такая полоса везения есть что-то обыкновенное?
Я подумал и ответил честно, что думал:
— Что-то я не верю ни в бога, ни в черта, Удальцов. Но это твое везение и в самом деле какое-то ненормальное. Полное впечатление, что кто-то тебе ворожит...
Он прямо-таки осклабился:
— Умница ты у нас... Пойдем. Он и тебе точно также сворожит. И будешь ты у нас совершенно заговоренный, вроде меня. Я с тобой не шучу.
Я тебе желаю только добра. Вижу, что с тобой происходит, ясно, что скоро ты гробанешься...
Тут он начал поглядывать на часы, казалось, заторопился. Словно подходил некий условленный час... Я сидел смурной и, откровенно, плыл уже вовсе жалостно...
— Ну, пошли, — говорит Удальцов. Встает, берется за шинель. — Точно тебе говорю, все будет в лучшем виде. Смерть тебя не коснется, что бы вокруг ни происходило. Можешь лезть прямо под косу. Хоть против пулемета вставай в пяти шагах.
Все равно или пулеметчик смажет, или ленту перекосит, или кто-то успеет его, поганца, пристрелить... Домой вернешься целым и невредимым.
Доченьку на руки возьмешь, приласкаешь, жена у тебя на шее повиснет, рыдая от счастья...
То ли от его слов, имевших некое гипнотизирующее действие, то ли от собственной тоски, я себе представил все это, как наяву — вот я поднимаюсь по лестнице, вхожу в квартиру, ко мне бегут жена и дочка — а я живой, я вернулся, нет больше войны... И мне стало так тоскливо, так остро захотелось выжить, что все внутри обожгло, словно огнем... Было даже не человеческое, а звериное, яростное желание жить... И я спросил:
— Ты не шутишь? В моем настроении не до шуток... Он уже надел шинель и сует мне мою:
— Давай-давай, поторапливайся. Сейчас сам убедишься, что шутками тут и не пахнет...
Я нашел шинель, нахлобучил шапку — и пошел за ним, как заведенный. Словно кто-то за меня переставлял мне ноги, отняв при этом и всякое желание сопротивляться, и собственную волю.
На улице было пакостно: ветер пронизывал до костей, поземка мела вдоль улочек. Ни единой живой души, только кое-где теплятся коптилки в окнах. Городок был небольшой, старый, домишки главным образом частные, строенные еще при царе Горохе. Близилось к полуночи. Очень неуютно было на улице...
Шли мы не особенно долго. Пришли к такому же частому домишку, как тот, где квартировал я.
Удальцов уверенно сунул руку в дырку в калитке, сноровисто поднял щеколду, пошел в дом без стука, как свой человек.