Я вошел за ним. В сенях запнулся обо что-то, чуть не упал. Потом прошел в горницу, там горела коптилка.
Ничего там особенного не было — обычная убогая мебелишка, на которую во время оккупации и немцы, надо полагать, не позарились. Стол стоял старый, потемневший. А за столом, освещенный коптилкой, сидел майор.
Этого майора я несколько раз видел в штабе полка. Не помню, какую он занимал должность — как они все там, сидел с бумагами. Самый обычный майор, даже не форсистый, как многие другие из штабных — в полевой гимнастерке, с орденской планочкой на груди и гвардейским значком (наша дивизия к тому времени стала гвардейской).
Лицо у него было скучное, обыкновенное донельзя, ничем не примечательное. Бывают люди, которых с первых же минут знакомства так и тянет окрестить «бесцветными». Они иногда потом могут оказаться и умными, и хитрыми, но большей частью первое впечатление и есть самое верное. Вот таким он и выглядел — сереньким. Все черты лица какие-то мелконькие — рот маленький, как говорила моя бабка, в куриную гузочку, губы узкие, нос невыразительный, глаза неопределенного цвета. Желчное какое-то выражение на лице, словно он давненько мается язвой или, того похуже, геморроем. Совершенно не военное лицо.
Война, конечно, не спрашивает и не отбирает по внешности, и форму вынуждены надевать самые разные люди, но это тот случай, когда его бухгалтерская физиономия ну никак не гармонировала с формой. Хотя никак нельзя сказать, будто она сидела на нем, как на корове седло. Наоборот, все пригнано, все по размеру, ладненько. Просто лицо никак с военной формой не сочетается, хоть тресни. Ему бы где-нибудь в ЖЭКе бумажки перебирать или насчетах щелкать...
Совершенно невоенный, бесцветный такой человечек, унылый, как промокашка. Но он у меня до сих пор перед глазами, в память впечатался...
Удальцов как-то сразу стушевался, отошел в уголочек, а там и вовсе вышел. Мне показалось, он этого типчика боялся. Даже ростом словно бы ниже стал, сутулился. Совершенно на себя не похож.
Коптилка светилась тускло, в углу топилась «буржуйка» — уже почти прогорела. Майор встал мне навстречу, воскликнул этак воодушевлено:
— Ну вот и прекрасно, что пришли, рад вас видеть...
И мне он показался фальшивым насквозь.
Оживился он, даже суетился чуточку, старался показать, что он мне действительно рад, всерьез — но никак у него не получалось лицом отразить чувства. Оно у него было словно бы ниточками на затылке зашито наглухо, так что не получалось нормальной человеческой мимики. Видел я похожее у обгоревшего танкиста, которого подштопали хорошие медики: кожа вроде бы нормальная, ни следа ожогов, но лицо совершенно неподвижное, как у статуи. Очень походил он на того танкиста.
— Садитесь, — говорит. — Вы правильно сделали, что пришли. Человеку в первую очередь нужно жить, а все остальное приложится. Самое главное для человека — жизнь...
Я сел, положил шапку на стол. В голове было совершеннейший сумбур, я уже немного опамятовался, и стало казаться, что это какой-то дурной розыгрыш. А он продолжает, обходительно, вкрадчиво:
— Я вашей беде могу помочь достаточно легко. Вот только сначала нужно обговорить некоторые неизбежные детали. Понимаете, мы с вами взрослые люди, нужно же соображать, что бесплатно на этом свете ничего не дается...
И тут меня, в моем раздрызганном состоянии чувств, как током ударило. В голову, когда услышал о какой-то плате, полезла совершеннейшая чушь: а вдруг это просто-напросто...
Он смеется одними губами, так, будто читает мои мысли. Также безжизненно смеется, не отражая это мимикой:
— Вот придумаете тоже! Ну при чем тут вражеские шпионы? Вы же взрослый человек, офицер, вторую войну топчете.
Также безжизненно смеется, не отражая это мимикой:
— Вот придумаете тоже! Ну при чем тут вражеские шпионы? Вы же взрослый человек, офицер, вторую войну топчете... Слышали вы когда-нибудь о шпионах, способных заговорить человека от насильственной смерти?
Я, точно, подумал в смятении: не шпион ли, часом? Плату ему подавай... Интересно, чем же платить офицеру с передка? А он продолжает:
— Клянусь вам чем угодно, со шпионами, как и с немцами, не имею ничего общего. Я свой. Для него свой, — кивнул он в ту сторону, куда на цыпочках ушел Удальцов. — А теперь и для вас тоже, если договоримся. Та плата, про которую я говорю, со шпионажем ничего общего не имеет.
Снимите шинельку, вам, по-моему, жарко. Разговор у нас долгий...
Меня, в самом деле, бросило в жар, хотя буржуйка почти прогорела, а на дворе стояла натуральная зима. Снял я шинель, повесить вроде бы некуда, положил ее на колени. Все равно было жарко, душно, как в бане, я даже верхние пуговицы гимнастерки расстегнул...
И туг меня как кольнет что-то в ямку у ключицы... Острое что-то. Боль нешуточная...
Полез я туда машинально рукой и вытащил крестик на цепочке. Нет, я тогда был неверующий да и теперь.., не сказать, чтобы сознательно примкнувший к этому идеологическому течению. Жена, понимаете... Нет, и она была не особенно верующей. Просто... Да, наверное, тот случай, когда хуже не будет, рассуждала она. И определенно надоумил кто-то. Тогда для религии были сделаны определенные послабления, открылись новые церкви... Вот она и ходила за меня свечку ставить, плохо представляя, как это вообще делается. Ну, надоумили ее какие-то старухи из тамошнего актива, крестик всучили...
Она мне и надела. Я с ней спорить не стал — и не стал потом снимать. Так оно, знаете... Веришь не веришь, а — спокойнее. Я же рассказывал, как из консервных банок солдатики вырезали.
А мой был — настоящий, не знаю уж, были у них свои мастерские, или им кто-то помогал, но крестик был настоящий, штампованный из металла, с цепочкой...
Я его вытащил машинально, он и повис, на гимнастерке. Крестик меня и кольнул — встал горизонтально меж шеей и воротом, как распорка, оцарапал... Качество исполнения было плохое, вот уж точно — военного времени, на металле остались заусенцы...
И тут моего майора ка-ак перекосит!
Я и слова не подберу Понимаете, у него физиономия вдруг поехала, будто пластилин на огне. Стянулась на одну сторону, так что ухо оказалось чуть ли на месте носа, потом уши словно бы к подбородку съехали... Жутко было смотреть. И все это на моих глазах происходило с человеческим лицом.
Мяло его, корежило... Будто голова стала резиновой, и ее изнутри распяливают пальцами и так, и эдак...
У человека так не бывает. Невозможно.
Я так и охнул:
— Господи боже ты мой!
Так и произнес. Почему? Спросите что-нибудь полегче. По-моему, иные вроде бы давным-давно сгинувшие из обращения словечки в нас, оказывается, засели глубже, чем можно было думать.
Ну, там: «Бог ты мой!», «Боже упаси». Совсем не обязательно нужно быть верующим, я так думаю...
Тут его стало бить и корежить всего. Вскочил из-за стола, дергается, как током его бьет, уже весь как резиновая кукла, изнутри управляемая пальцами совершенно хаотично... Жуть — не приведи господи... Тьфу ты! Ну вот, видите? «Не приведи господи». Совершенно машинально, для красоты стиля...
В общем, зрелище было жуткое. Он корежился, дергался, временами превращался из человека непонятно во что — не дай бог во сне увидеть — потом опять как бы пытался собраться. Помню, как он визжал благим матом:
— Ты кого мне привел?
Вот именно, это был визг, да такой пронзительный, что уши не просто закладывало — сверлило.