— Семен, мне нужны отпечатки пальцев этих трупов и, как можно быстрее.
— Сделаем, — спокойно сказал эксперт.
На лестничной площадке, куда вышел Иван Викторович, одиноко стоял участковый.
— На пенсию уйду, — сказал он, увидев коллегу, — сегодня же пойду и напишу рапорт.
— А где доктор, который был здесь? — спросил Вилентьев, словно не слыша Семенова.
— Ушел вместе с женщиной, — махнул рукой участковый, и продолжил запутанно излагать свои мысли, — понимаете, Иван Викторович, когда такое зверство происходит вокруг, как я могу смотреть в глаза мирным жителям на моем участке, когда я уполномочен властью защищать, и ничего не могу сделать.
— Ты хорошо этого доктора знаешь? — спросил Иван Викторович. — И что он говорил о громкой музыке?
Семенов, отвлекшись от своих мыслей, посмотрел на собеседника и сказал:
— Нормальный доктор, да и, похоже, ваш сотрудник знает его, потому что она поздоровалась с ним, когда пришла сюда. А музыка, — я тоже её слышал. Самоубийца музыкальный центр запрограммировал на определенное время, вот он утром и разбудил весь дом.
— А, ну тогда ладно, — сказал он. — Дай, Семенов, сигарету.
Они стояли и курили на лестничной площадке, думая каждый о своем.
34
Когда я утром прихожу в отделение, мать девочки ждет меня. По выражению лица женщины я уже знаю, что она хочет сказать. И не ошибаюсь.
— Моя дочь чуть не умерла после вашего лечения, — набрасывается она на меня с упреками, — у неё была температура до сорока градусов. Я всю ночь просидела рядом с ней, не смыкая глаз. Она всю ночь бредила, металась в кровати.
— Я знаю, — говорю я, обходя её и направляясь в ординаторскую.
— Я начинаю сомневаться в том, что вы можете нам помочь, — сказала она мне в спину.
Я улыбаюсь. Человеческая убогость не знает границ: она думала, что я кудесник, который избавляет от болезни, взмахнув волшебной палочкой — раз, и готово. Мало избавить от болезни, надо выстрадать выздоровление. Если все будет легко и непринужденно, люди перестанут бояться.
В ординаторской я, поздоровавшись с коллегами и сказав что-то ободряющее бледной Ларисе, накидываю белый халат. Поправляя воротник, я смотрю в зеркало на свое отражение. Как сильно меняет человека белый халат! Только что я шел по улице в толпе теней, слившись с ними, став одним из них, и вот, я — врач при исполнении. У меня даже лицо как-то неуловимо изменилось, словно вместе с одеждой я меняю маску.
Впрочем, так оно и есть.
Когда я вхожу в 301-ю палату, мать девочки, вскочив со стула, показывает на кровать и говорит неприязненно:
— Вот, смотрите, до чего вы её довели!
На кровати лежит Оксана. Слипшиеся в сосульки волосы разбросаны по подушке, лицо землисто-бледное с запавшими глазами, которые кажутся огромными, тонкая шея. И улыбка — еле заметная и чувствуется, что даже улыбаться ей тяжело.
— Прекрасно, — улыбаюсь я в ответ, — похоже, дело пошло на поправку.
Я сажусь на освободившийся стул, словно не замечая вытянувшееся лицо матери, и глядя только на девочку, говорю:
— Головной боли больше не было?
— Вчера еще немного болела голова, но уже совсем не так, а сегодня с утра нет, — шепчет она еле слышно.
Я киваю и спрашиваю у матери:
— Вчера вечером и сегодня утром капельницы были?
— Да.
— Часов в двенадцать еще флакон прокапаем, а потом продолжим, — говорю я, обращая конец фразы к Оксане.
— Спасибо, доктор, — говорит она мне глазами.
Я встаю и выхожу из палаты, — девочка изменилась сама и изменила своё будущее. Она сможет все. Перешагнув в своем сознании через смерть, она приняла мир таким, какой он есть, а не таким, каким хочется видеть его. Если бы все люди научились мысленно умирать, мир стал бы добрее и ярче — когда видишь другую сторону жизни, то жить хочется по-человечески, с благодарностью в мыслях и с Богом в сердце.
Я возвращаюсь в ординаторскую. Вера Александровна, только что-то говорившая с Ларисой, неожиданно замолчала. Я ухмыляюсь — не надо быть провидцем, чтобы понять, что она говорила Ларисе.
— Какую мерзость вы, Вера Александровна, Ларисе рассказывали обо мне? Наверняка, свои позавчерашние высказывания вы приписали мне, чему я ничуть не удивляюсь.
Не дожидаясь ответа и не глядя на коллег, я сажусь к компьютеру.
— Михаил Борисович, почему вы думаете, что Мехряков хотел умереть? — спрашивает Лариса. — Вчера вы сказали о том, что он скрыл от меня жалобы, чтобы спокойно умереть.
— А как вы, Лариса, думайте, когда человек с медицинским образованием чувствует боль в груди, о какой причине этих болей он в первую очередь подумает — о сердечных болях или о язвенных?
И, не дожидаясь ответа, говорю:
— Такой опытный врач, как Степан Афанасьевич, не мог не понимать, от чего у него такие боли. Вопрос здесь в другом, — почему, поставив себе диагноз, он даже не попытался сопротивляться, и покорно сдался болезни. Он знал о современных возможностях кардиохирургии, но между попыткой выжить и смертью выбрал последнее.
Я поворачиваюсь и смотрю на Ларису. Она сидит на стуле, поджав ноги и глядя в одну точку.
— Когда вы собирали анамнез, наверняка, он как-то непроизвольно демонстрировал свою проблему, потому что скрыть боль в области сердца очень сложно, и вот это вы, Лариса, должны были заметить. Хотя, это бы ничего не изменило, — если он хотел умереть, вы бы не смогли ему помешать.
Я перевожу взгляд на Веру Александровну, которая стоит у зеркала и делает вид, что смотрит в него.
— Вот вы, Вера Александровна, будете цепляться за жизнь, когда придет ваше время умирать, или спокойно примете то, что вам уготовано судьбой? — спрашиваю я.
Она поворачивается ко мне и говорит, чеканя слова:
— В человеке заложено природой желание жить, и это называется инстинкт самосохранения. Лично я буду бороться за жизнь до самого конца.
— Вот и я об этом. Человек, который способен подавить в себе заложенный природой, мощный инстинкт самосохранения, заслуживает того, чтобы перед ним преклонялись. Кстати, Вера Александровна, когда вы подойдете к этому самому концу, вы проклянете то безумное время, когда вы боролись со смертью.
Я неожиданно прекращаю говорить, — совсем ни к чему показывать коллегам, что я способен видеть их будущее. Отвернувшись от женщин, я начинаю работать.
35
Пришла ночь и я рисую. Колеблющееся пламя свечи создает мечущиеся тени по стенам — лики Богини оживают, меняя выражения лиц, подмигивая и отводя глаза, откидывая волосы назад и наклоняя голову вперед, хмурясь и улыбаясь.
Я рисую другие образы. Пришло время создать тени для моей Богини. Я прекрасно помню всех шестерых, что станут служить Богине. Я создаю на листе бумаги тени тех, что хранятся в моей памяти. Неторопливо и уверенно, словно у меня в руке скальпель, я провожу линию лица первой жертвы. Нарисовав вытянутый овал его лица, я рисую самое важное — глаза. Их надо нарисовать очень точно, чтобы передать нарисованному лику индивидуальность. Передать все оттенки личности Ивана Караева карандашом очень сложно, но мне не привыкать. Нос и губы — если с ними и немного ошибусь, ничего страшного, эти детали не важны для создания тени. Так же, как и волосы, которые я рисую небрежными штрихами.
Под рисунком я пишу имя и фамилию создаваемой тени и откладываю лист бумаги в сторону.
На следующем листе я рисую вторую жертву.
Михаил Буранский.
Тёзка. И хороший парень — единственный из всех жертв, кто не удивился и не испугался, когда я его убивал. Мне даже показалось, что он был благодарен за то, что я его избавил от этой жизни.
Влад Касперов.
Чистенький и богатенький мальчик. Но тупой и наивный, — в последнюю секунду жизни он думал о том, что все равно выживет. Осознание неизбежной смерти так и не пришло к нему.
Станислав Копейкин.
Отвратительная жертва. Мне было противно выполнять ритуал, — у меня создалось впечатление, что вся кожа его тела была пропитана испражнениями. Я в ту ночь покинул его дом максимально быстро, и потом дома долго мылся, пытаясь избавиться от запаха.
Саша Самуйский.
Милый мальчик с ухоженной кожей. Рассекать её было одно удовольствие. Ни капли жира, и минимум мышц. Худенькое женственное тело.
И Николай Морозов.
Единственный из шести жертв, кто навсегда останется только тенью в святилище Богини. Мне нельзя было забрать его глаза, хотя соблазн велик. Когда Николай умирал, в его глазах я увидел взрыв эмоций. Он ненавидел смерть, и принял её, стойко вынося сильные боли. Он любил жизнь, и из последних сил рвался к ней, пытаясь ухватиться за малейшую надежду.
В его глазах я увидел своё отражение, и оно там было искажено смертельной болью.
Я откладываю последний лист бумаги. В некотором роде, я создал одно из своих величайших произведений — образы жертв, которые, пребывая вечно с Богиней, навсегда скрасят её одиночество. Она одна из них, и это они создали её.
«Ах» жертв — для неба, тени и «кА» — для Богини.
Теперь самое важное действо, ради которого я последний месяц жил и творил.
Я открываю убежище Богини. Первый и последний раз в этом году.
Я смотрю сквозь стекло на тело, лежащее в ванной. Она изменилась за год. Я вижу это, и понимаю, что это я виноват в том, что Богиня стала выглядеть хуже. Я только сейчас, через три года, обеспечил её полноценными слугами, а не теми бестелесными тенями, что смотрят на меня со стен безжизненными рисунками.
Я пришпиливаю к стене кнопками новые рисунки, располагая их по порядку — как они по времени пришли, так они и должны висеть, слева направо.
От Ивана к Николаю.
Я выхожу из святилища Богини и подхожу к столу. В маленьких банках лежат глазные яблоки жертв.
Десять банок.
Каждая подписана с точным указанием месторасположения глаза жертвы.
Иван Караев. Правый.
Станислав Копейкин. Левый.
И так далее.
Это очень важно. В каждое из глазных яблок скопированы отпечаток с мозга — в правый из левого полушария, в левый — из правого. В них есть все — память, мысли, желания, образы и чувства. Бесконечный поток информации.
И все это будет принесено на алтарь Богини.
Я беру по две банки в руки и несу. Аккуратно ставлю их на края ванны. И иду за другими банками.
Я выполняю этот ритуал первый, но не последний раз. И, когда все банки перемещены в святилище Богини, я замираю у двери.
Я говорю в тишину святилища:
О, Великая, ставшая небом,
Наполняешь ты всякое место своею красотою.
Земля вся лежит пред тобою — ты охватила её,
Окружила ты и землю, и все вещи своими руками.
Сейчас я верну тишину и покой в святилище.
До следующего года.
Когда придет время, — всего двенадцать месяцев, совсем не срок для меня, — я снова открою эту дверь.
И принесу свои дары Богине.
Часть вторая
26 июля — 26 августа 2007 года
1
Год прошел. Еще один промежуток времени на моем медленном пути к Тростниковым Полям. Год, в течение которого я много думал и готовился, чтобы прийти к Богине с новыми дарами. Время, которое потрачено на переосмысление всего, что я делал до этого, и что я собираюсь делать впредь.