- Еще чего - полегче! - Громадина-мастер поднялся на ноги и, возвышаясь над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул:
- Это ты все думаешь - как бы полегче, потому что слишком ты большой трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.
- Я не намерен с этим мириться! - весь налившись краской, взревел Залески. - Хватит! Ты меня слышал?
- Слышал. - В голосе и во взгляде Паркленда было презрение. - Но не нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.
- В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?
- Может быть, - сказал мастер. - Возможно, в другом месте воздух будет почище.
- Нигде он не чище, - буркнул Залески. - Иной раз всюду воняет одинаково.
Вспышка прошла, и Мэтт Залески уже взял себя в руки. Он вовсе не собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем уж несправедливо, да и
хорошего мастера найти не так-то просто. Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом Залески был уверен. Он знал семейные
обстоятельства Фрэнка Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить домой получку, да и в компании давно работает, а этим не
бросаются.
Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего
десять лет и он был сопливым мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую минуту его
может прострочить зенитным огнем, - пуля прошьет фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра - и их “Б-17-Ф” камнем полетит вниз
с высоты двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии, сгорит на глазах у товарищей... “Так что дважды подумай,
сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при этом глотаю
желчи!..” Но ничего этого Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет никакого отношения к настоящему, идеи и
шкала ценностей изменились, встали на голову; а потом трусость - она ведь бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы частично
прав. И, недовольный собой, Залески сказал собеседникам:
- Пошли вниз, утрясем это дело.
Они вышли из конторки: впереди - Залески, за ним - профсоюзный босс и позади - мрачный, злой Фрэнк Паркленд. Как только они ступили на
металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим водопадом обрушился на них.
Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы приваривались к раме, на которой монтируется готовый автомобиль. Здесь стоял такой
звон, что людям, работавшим в нескольких футах друг от друга, приходилось кричать, чтобы объясниться. Вокруг них - вверх и по сторонам -
фейерверком разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и пневматических молотков то и дело врывался свист сжатого воздуха, этой
животворной крови силовых механизмов. И в центре всей этой суеты, словно божество, требующее поклонения, - безостановочно, дюйм за дюймом,
продвигался конвейер.
Троица шла вдоль конвейера - профсоюзный босс нагнал Мэтта Залески и зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и теперь шли
мимо уже почти готовых машин. Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов
машины, - сборщики говорят в таких случаях:
"Ну, спарились!” Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.
Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов
машины, - сборщики говорят в таких случаях:
"Ну, спарились!” Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.
Залески, Иллас и Паркленд шли дальше. Рабочие при их приближении поднимали голову или поворачивались и смотрели на них. Некоторые
здоровались, но таких было немного, и Залески отметил, что большинство рабочих - как белые, так и черные - настроены мрачно. В воздухе
чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на заводах - иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем
несущественной причине, словно взрыв где-то назревает и достаточно маленькой трещинки, чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал, что
социологи называют это реакцией на противоестественную монотонность.
Профсоюзный босс придал лицу суровое выражение - наверное, чтобы показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе
не по душе.
- Ну как, не скучаешь по конвейеру? - спросил его Залески.
- Нисколько, - сухо ответил Иллас.
Залески не сомневался, что так оно и есть. Посторонние, совершая экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к
шуму, духоте, жаре, к напряженному темпу и бесконечному однообразию работы. Залески не раз слышал, как взрослые посетители говорили пришедшим с
ними детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке: “Они же привыкли. И обычно довольны своей работой. Они не променяли бы ее ни на что
другое”.
Ему всякий раз хотелось крикнуть: “Не верьте этому, дети! Это ложь!"
Залески знал - как знают все связанные с автомобильным производством, - что лишь немногие из тех, кто долго проработал на конвейере,
согласились бы трудиться так всю жизнь. Обычно они рассматривают свое пребывание там как нечто временное, пока не подвернется что-то получше.
Однако для многих, особенно для тех, у кого нет образования, это неосуществимая мечта. И западня захлопывается. Захлопывается на два замка: с
одной стороны, рабочий обрастает обязательствами - женится, появляются дети, плата за квартиру, за обстановку, а с другой - в автомобильной
промышленности заработки выше, чем где-либо еще.
Но ни высокие заработки, ни довольно значительные дополнительные льготы не способны компенсировать этот безрадостный, бездуховный труд,
физически тяжкий и убийственно монотонный - одно и то же час за часом, изо дня в день. Сам характер работы лишает человека гордости за то, что
он делает. Рабочий на конвейере никогда ничего не завершает, не ставит точки: он ни разу не собирает автомобиль целиком, а лишь соединяет
какие-то его части - там прикрепил металлическую пластину, тут подложил шайбу под болт. Вечно та же пластина, та же шайба, те же болты. Снова, и
снова, и снова, и снова, и снова; при этом условия работы - учитывая грохот и шум - таковы, что исключается какая-либо возможность общения,
какой-либо дружеский обмен репликами. По мере того как идут годы, многие хоть и ненавидят свою работу, но смиряются. Есть, правда, такие,
которые не выдерживают и сходят с ума. Но любить свою работу никто не любит.
Словом, рабочий на конвейере, будто узник, только и думает о том, как бы вырваться из этого ада. Одной такой возможностью для него является
прогул, другой - забастовка.