— А можно открыть? — опять шепотом спросил Кинтель.
Салазкин снял с медных шпеньков колечки пряжек, отогнул верхнюю крышку, корешок тихо заскрипел.
— Переплет из телячьей кожи, — объяснил Кинтель. — Пересох уже, надо осторожно, чтобы не потрескался…
На левой странице была картинка: парусная лодка в окружении всяких завитков и оружия. Справа — титульный лист. Старинные буквы всякого размера: кнiга
УСТАВЪ
морской о всемъ что касается доброму управленiю въ бытности флота на морЪ
А ниже, под чертой:
Напечатася повелЪнiемъ
ЦАРСКАГО велiчества въ санктъпiтербургскои тiпографiи
ЛЪта Господня 1720
АпрЪля въ 19 день.
— Двести семьдесят один год назад, — выдохнул Салазкин. — С ума сойти, верно, Даня? Может быть, ее сам Петр Первый в руках держал.
— Может, — согласился Кинтель. Но почти машинально. Думал о другом. И неровно, в какой-то странной пустоте перестукивало сердце. Как при чтении книжки, в которой вдруг нащупывается приключенческая нить. Или как в игре, когда вечером крадешься в репейных джунглях на пустыре и слышишь шорох того, кого ищешь. С тем же замиранием, только сильнее.
— Смотри, Даня, он на двух языках. Слева русский текст, а справа голландский. Петр, он же много взял из Голландии для флота…
— Потому и толстая такая, — рассеянно отозвался Кинтель.
— Жаль, что нескольких листков и таблиц не хватает… Зато смотри, какая надпись… вот там, сзади…
Салазкин перевернул книгу, отогнул заднюю крышку. На чистом обороте заднего листа выделялась хитрая вязь рыжих от старости чернил. Кинтель с трудом разобрал только верхнюю строку. Опять же: «Кнiга Морской Уставъ…»
— Непонятно…
— Папа прочитал: «Книга Морской Устав корабельного мастера Василiя Алексеева, сына Селянинова, дворянина города Зупцова…» «Зупцов» — через "п", но, наверно, на самом деле «Зубцов». Есть такой городок на Волге, выше Калинина. То есть Твери…
— Там корабельная верфь была?
— Не знаю… Может быть, этот Василий Селянинов там просто свой век доживал. Ну, как на пенсии…
— Странно, что дворянин. Мастера, они же были из простого народа.
— Не исключено, что император пожаловал ему дворянство за хорошую работу…
«Не исключено», — согласился про себя Кинтель. Но опять отрешенно. Главная мысль была о другом.
— Сань, я хочу поглядеть на нее на закрытую.
Салазкин поспешно захлопнул «Устав».
— Смотри, Даня, здесь на пряжках маленькие портреты, голова в парике. Папа говорит, что это, возможно, изображение императора…
В самом деле, в центре медных узорчатых застежек были крошечные лица в обрамлении буклей. Но теперь уже не разобрать, чей портрет. Да и не важно. Вернее, не это важно.
— Салазкин, сядь, пожалуйста. Вот сюда, в кресло. И книгу возьми, вот так. Скорее.
Салазкин слегка испуганно послушался. Кинтель положил ему «Устав» корешком на коленку с коричневой родинкой-бородавкой, приоткрыл.
— Палец вот сюда, между листами… — И отошел, приглядываясь, как фотограф в ателье.
Салазкин смотрел с радостным непониманием: что, мол, за игра такая? Кинтель — руки в боки, прищурился. В нем разгорался азарт поиска и близкого открытия. И стало весело (хотя дело-то в общем серьезное).
— Наклони книжку чуть-чуть ко мне… Ага… И сядь строго, как… старая дама.
— Так? — Салазкин сделался словно деревянный.
— Вот-вот… Жалко только, что не похож ты на мою прапрабабушку.
— Пра… на кого?
— На мою прапрабабушку Теклу Войцеховну Винцуковскую… Между прочим, ее предки были графы в свите польского короля Стефана Батория… Можно я возьму это покрывало? — Кинтель кивнул на диван.
— Конечно.
Кинтель сдернул с дивана рыжий мохнатый плед, поднял Салазкина на ноги, двумя взмахами соорудил на нем длинную юбку. Снова опустил изумленного Салазкина в кресло:
— Сядь по-прежнему… Ага! Ну точно как на фото…
— Может быть, ты все-таки объяснишь… — робко начал Салазкин.
— Ага… Если все сойдется, дед будет потрясен…
— А… он кто, твой дедушка? — вежливо поинтересовался Салазкин. Спрашивать о сути дела он уже не решался. — Тоже потомок графов?
— Он медик… Сиди, сиди, я приглядываюсь… Раньше он был судовой врач, а сейчас заведует врачебными кадрами. А насчет графства… С одной стороны, выходит, — да. Со стороны матери. А по отцовской линии дальний предок был матросом… — Кинтель слегка потускнел, вспомнив о «Рафаиле». Но не надолго. Главное — книга!
Салазкин смотрел молча и вопросительно. Он мог, в конце концов, обидеться, раз Кинтель ничего не объясняет!
— Сань, я все расскажу!.. Чуть позже, ладно? Завтра же. А сейчас… понимаешь, я суеверный, сглазить боюсь. — Это он вроде бы и с шуткой объяснил, но на девяносто процентов всерьез.
— Ну хорошо… Можно я уже сниму эту юбку?
— Конечно! Спасибо, Сань… Я пойду, надо теперь срочно…
Салазкин встрепенулся:
— Я тебя провожу! С Ричардом. Ему все равно надо гулять.
— Но я не домой, а к… родственникам, на Сортировку. Тут рядом как раз остановка тридцать пятого…
— Ну, тогда до остановки… Можно?
— Ну конечно же! Идем!
ЦИФИРЬ
В квартире на Сортировке не оказалось ни отца, ни тети Лизы. Дверь открыла Регишка, поглядев предварительно в глазок и пискнув: «Это ты, Даня?»
— Привет, мартышка. А где предки?
— Папа — не знаю. Мама ушла к тете Рае. Сказала, что скоро вернется, а целый час нету…
— Придет, никуда не денется. А ты сиди учи уроки, большая уже.
— Нам еще не задают… У нас учительница вос-хи-ти-тельная.
— В первые дни все учительницы восхитительные, — вздохнул Кинтель. — Знание суровой жизни приходит позже… — Регишка в этом году пошла в первый класс.
Кинтель прошел к письменному столу отца. Ящики там не запирались. Кинтель знал, что в левом — всякие старые документы, почетные грамоты, квитанции и фотографии. Выдвинул, пошарил. Нашел…
Вот она, прапрабабушка, вот они, девочка Оля и мальчик Никита, из давних, почти легендарных времен. Текла Войцеховна — прямая, строгая, уверенная в правильности всех своих мыслей и поступков. Сидит, заложив палец в книгу, которую держит на колене. Книжка — ну в точности как та, у Салазкина!..
Девочка Оля (неужели это прабабушка Кинтеля?!) тоже смотрит строго. Наверно, нарочно, чтобы мама не обвиняла в несерьезности. А Никита… У него грустная полуулыбка и взгляд чуть в сторону. Словно этот гимназист ведает какую-то тайну. Может, знает заранее, что случится с ним в Крыму в двадцатом году? «УМ 1920 г.» — написано (вернее, нацарапано — тонко, как иглой) рядом с ним. Вернее, между ним и книгой… А может, Никита уже придумал письмо, которое после напишет на обороте снимка своим шифром?
Кинтель перевернул фотографию. Густая россыпь чисел — они тоже не то написаны острым бесцветным грифелем, не то выдавлены им. Разобрать, однако, можно, если постараться…
«Цифирь», — пришло в голову старинное слово. Это было подходящее название для числовой путаницы и загадки.
Числа были сложные. Сначала крупные — из двух или трех цифр, а рядом — дробь. Например: 843 4/22. И так сверху донизу, по всему обороту снимка. Поди разберись…
«Но, может, и разберусь! Если книга эта и правда „Устав“ Петра…» Опять зазвенели струнки азарта. Кинтель, не долго думая, сунул фотографию в портфель.
— Папа станет ругаться, — заметила Регишка. Она вертелась рядом.
— Пусть ругается. Это общая фотография, семейная, значит, я тоже имею право… Да он и не узнает, я через несколько дней принесу.
— Ты так редко приходишь, — грустно сказала Регишка. И тронула щекой рукав Кинтеля.
— Дела всякие…
— У тебя всегда дела. А летом говорил, что вместе пойдем гулять.
— Ну… еще все равно почти лето. Вот выберу время — и пойдем…
— Когда выберешь? А то я совсем…
Кинтеля нехорошо царапнуло.
— Что «совсем»?
— Ну, скучно…
— Ты же в первом классе! Сколько дел!
— Это с утра в классе. А потом…
— А мама с папой никуда, что ли, с тобой не ходят?
— Мама с папой только ругаются все время друг с другом, — с тяжелой, как ртуть, грустью сообщила Регишка. — Им некогда.
Кинтель взял ее за подбородок. Печальная обезьянья мордашка. И под глазами темновато…
— Ладно, мартышка, завтра приду. В парк пойдем на аттракционы. Только после обеда.
— Опять сочиняешь небось…
— Честное пионерское, — усмехнулся Кинтель.
— Сейчас пионеров не бывает, — серьезно сообщила Регишка. — Маргарита Сергеевна говорит, что и октябрят, наверно, не будет.
— Как это не бывает, если вот он, галстук! — шумно возмутился Кинтель. — Ну ладно. Бывают или нет пионеры, а я приду. Ровно в два часа выходи из подъезда и жди.
— Ладно! Я желтое платье надену!
— Да, будь покрасивее. Умыться не забудь.
Несмотря на субботу, деда все еще не было дома. Кинтель поставил на плиту сковородку с макаронами, вытащил из дедова ящика с коллекциями лупу, через которую Виктор Анатольевич разглядывал значки и прочие свои редкости. Достал снимок.
…Дед появился после десяти вечера. Принюхался:
— По-моему, что-то у нас горело.
— Макароны! Ты бы еще дольше ходил где-то! Ночь на дворе, сколько можно ужин подогревать? Вот и подпалил…
— Дела, брат Данила…
— А макароны я новые приготовил, с колбасой. На сковородке под зеленой крышкой… Сам я уже поел.
— Тронут заботой, — рассеянно отозвался дед.
— Толич… Скажи, у твоей бабушки, у Теклы Войцеховны, мог быть старинный «Морской устав»? Петра Великого…
— М-м… С какой стати?
— Ну, вообще в доме. Среди других книг…
— «Морской устав»… Кто его знает? Не исключено. Это ведь правовой документ, он действовал почти без изменений до самой русско-японской войны. А дед-то был адвокат, у него, конечно, хватало всяких сводов законов… Откуда вдруг такой интерес?
— Потому что вот… Иди сюда к лампе… — Кинтель взял со стола снимок и линзу. — Твоя бабушка держит в руке вовсе не Евангелие, а «Устав» Петра Великого! Я такой же в точности видел сегодня!
Дед никогда не показывал большого удивления. И сейчас только спросил:
— Ты уверен?
— Да! Я в лупу разглядывал, в нее даже узор на застежках виден, такая четкость! Смотри сам! Тот же узор, с маленькими головами. Это, говорят, портрет царя…
— Дай-ка… — Толич порассматривал снимок сквозь стекло. Почесал оправой лупы подбородок. — Ну, если даже и так.. что из этого следует?
— А письмо, а шифр-то! Ты же сам рассказывал, что этот Никита говорил: «Ключ в руках твоей мамы!» Оле говорил, то есть твоей маме… Значит, можно расшифровать!
— А ведь в самом деле, — отозвался дед. Без особого, впрочем, восторга. — А книга-то где?
— Ты иди ужинай, я расскажу.
И рассказал про встречу с Салазкиным, про «Устав», пока Толич на кухне прямо со сковороды цеплял вилкой макароны.
— Занятно, — сказал дед, рассеянно жуя. — Но можно ли все-таки по фотографии судить, что это такая же книга? Скорее просто похожая… С чего бы это бабушка увлекалась морскими делами?
— Может, увлекались Никита и Оля. А книгу дали Текле Войцеховне просто так, подержать, когда снимались… Тут есть еще одно доказательство! Глянь сам, найдешь или нет? — Он сунул деду под нос фотокарточку и стекло.
— М-м… Ничего я не вижу, дай поесть спокойно… Какое еще доказательство?
— Тут написано: «Ум тысяча девятьсот двадцатый гэ»… Вроде, значит, умер в тыща девятьсот двадцатом. А приглядись, у девятки колечка-то вроде нету. Это скорее семерка, только тут еще пятнышко случайное, вот и выходит будто девятка!