Это было то решение, то второе дыхание, которое вывело меня на прямую, если можно так выразиться, из внутренней темницы моего страха. По крайней мере, я смогла тогда подышать воздухом во дворе, и миссис Гроуз тоже ко мне присоединилась. Отлично помню и теперь, как странно вернулись ко мне силы перед тем, как мы с ней простились на ночь. Мы перебрали подробность за подробностью все, что мне пришлось увидеть.
– Вы говорите, он искал кого‑то другого, не вас?
– Он искал маленького Майлса. Вот кого он искал. – Зловещая ясность вдруг обступила меня.
– А откуда вы знаете?
– Знаю, знаю, знаю! – Моя экзальтация все росла. – И вы тоже знаете, милая!
Она этого не отрицала, но я даже и не требовала, чтоб она выразила свое чувство словами. Во всяком случае, через минуту она продолжала:
– А что, если б он увидел?
– Маленький Майлс? Ему только того и надо!
От страха она побледнела как смерть.
– Такому ребенку?
– Боже сохрани! Тому, другому. Это он хочет явиться им.
Что он может явиться, было ужасной возможностью, и все же я каким‑то образом не допускала этой мысли; больше того, мне действительно удалось это доказать, пока мы гуляли во дворе. Я была абсолютно уверена, что могу снова увидеть то, что уже видела, но что‑то говорило мне, что я одна должна пойти навстречу такому переживанию, одна принять, преодолеть все это, а преодолев, я послужила бы искупительной жертвой и охранила бы покой моих сотоварищей. Детей в особенности я должна была оградить и спасти раз навсегда. Помню то, что я сказала миссис Гроуз напоследок:
– Меня поражает, что мои воспитанники ни разу не упомянули…
Она пристально смотрела на меня, пока я собиралась с мыслями.
– …о том, что Квинт был здесь, и о том времени, когда дети были с ним?
– Ни о времени, когда они были с ним, ни его имени, ни внешности, ни его истории в той или иной форме.
– Да, маленькая не помнит. Она ничего не слышала и не знала.
– О его смерти? – Я напряженно размышляла. – Да, может быть. Но Майлс должен помнить, Майлс должен знать.
– Ах, не трогайте вы его! – вырвалось у миссис Гроуз.
Я ответила ей таким же пристальным взглядом.
– Не бойтесь. – Я продолжала размышлять. – Но это все же странно.
– Что Майлс никогда не поминал о нем?
– Никогда, ни единым намеком. А вы мне говорите, что они были "большие друзья"?
– Ох, только не Майлс! – убежденно пояснила миссис Гроуз. – Это у Квинта была такая выдумка. Играть с мальчиком, портить его. – Она помолчала минуту, потом прибавила: – Квинт очень уж вольничал.
Передо мной возникло его лицо – такое лицо! – и меня пронзила внезапная дрожь отвращения.
– Вольничал с моим мальчиком?
– Со всеми очень вольничал!
В ту минуту я не стала углубляться в ее определение, подумав только, что оно отчасти приложимо и к другим, к десятку служанок и слуг, составлявших нашу маленькую колонию. Но для нас самым важным было то счастливое обстоятельство, что никакая зловещая легенда, никакие кухонные пересуды не были на чьей бы то ни было памяти связаны с милым старинным поместьем. У него не было ни худого имени, ни дурной славы, а миссис Гроуз самым явным образом хотелось только быть поближе ко мне и дрожать в молчании. В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь, когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
– Так вы говорите – ведь это очень важно, – что он был известен своей испорченностью?
– Не то чтоб известен.
В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь, когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
– Так вы говорите – ведь это очень важно, – что он был известен своей испорченностью?
– Не то чтоб известен. Это я знала, а хозяин не знал.
– И вы ему никогда не говорили?
– Ну, он не любил сплетен, а жалоб терпеть не мог. Все такое его ужасно сердило, и если человек для него был хорош…
– То он ничего и слушать не хотел? – Это совпадало с моим впечатлением: он не любил, чтоб его беспокоили, и, быть может, не слишком разбирался в людях, которые от него зависели. Тем не менее я настаивала: – Даю вам слово, что я бы ему сказала!
Она почувствовала, что я ее осуждаю.
– Признаться, я не так поступила, как надо. Но, по правде говоря, я побоялась.
– Побоялись чего?
– Того, что этот человек мог сделать. Квинт был такой хитрец, такая тонкая штучка.
На меня это подействовало сильнее, чем мне хотелось показать.
– А ничего другого вы не боялись? Его влияния?…
– Его влияния? – повторила она, глядя на меня встревожено и выжидающе, пока я не вымолвила:
– На милых невинных крошек. Ведь они были на вашем попечении.
– Нет, не на моем! – откровенно и с отчаянием возразила она. – Хозяин верил Квинту и послал его сюда, потому что считалось, будто он болен и деревенский воздух ему полезен. Так что от его слова все зависело. Да, – она подчеркнула, – даже дети.
– Дети… от этой твари? – Я с трудом подавила стон. – Как же вы это терпели?
– Нет, я не могла терпеть, и сейчас не могу! – И бедная женщина залилась слезами.
Как я уже говорила, начиная со следующего дня за детьми был установлен строгий надзор; и все же как часто и как горячо всю ту неделю мы возвращались к этой теме! Мы говорили и говорили с ней в воскресную ночь, а меня, особенно в поздние часы (можете себе представить, как мне спалось), все время преследовала тень чего‑то, о чем миссис Гроуз умолчала. Я сама не утаила от нее ничего, но осталось одно только слово, которое утаила миссис Гроуз. Более того, к утру я убедилась, что она молчала не по недостатку откровенности, но потому, что у каждой из нас были свои страхи. Когда я оглядываюсь назад, мне в самом деле кажется, что к тому времени, как утреннее солнце поднялось высоко, я с тревогой прочла в известных нам событиях почти все то значение, какое должны были придать им события последующие, более трагические. Самое главное, они воссоздали для меня зловещую фигуру живого человека – о мертвом можно было не думать! – и те месяцы, когда он постоянно жил в усадьбе, складывались в долгий и страшный срок. Предел этому мрачному периоду был положен на рассвете зимнего дня, когда один из работников нашел Питера Квинта мертвым по дороге из деревни в усадьбу. Катастрофа объяснялась, хотя бы с виду, заметной раной на голове: такую рану можно было приписать, как оно и подтвердилось в дальнейшем, падению в темноте, по выходе из трактира, на скользком, обледенелом склоне, где нашли тело. Обледенелая тропа, неверный поворот, выбранный во тьме и в нетрезвом виде, объясняли очень многое, – в сущности, после дознания следователя и неуемной болтовни окружающих, почти все; но в его жизни были странные и рискованные приключения, тайные болезни, почти явные пороки – так что все это могло объяснить и гораздо большее.
Я не знаю, какими словами надо рассказывать эту историю, чтобы создалась достоверная картина моего душевного состояния, но в те дни я была способна черпать радость в необычайном взлете героизма, которого от меня требовали обстоятельства. Теперь я понимала, что от меня ждали трудной и очень значительной услуги и что было некое величие в том, чтобы дать заметить – о, тому, кому следует! – мою победу там, где другая девушка потерпела бы неудачу.