- Вы уже уходите? Так рано?
- Да, - сказал я.
Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Она попрощалась с ним и взяла меня под руку.
- Спокойной ночи, Кон, - сказал я.
Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.
- Пропали ваши пятьдесят франков, - сказала Брет.
- Неважно.
- Ни одного такси.
- Можно дойти до Пантеона и там взять.
- Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.
- Даже улицу перейти не хотите.
- Если можно обойтись без этого.
Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.
- Ну вот, - сказал я. - Мы и ушли от них.
Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается Брет крепко
сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.
- Куда велеть ему ехать? - спросил я.
- Пусть едет куда хочет.
Я велел шоферу ехать в парк Монсури, сел в машину и захлопнул дверцу. Брет забилась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и
покатила.
- Ох, милый, я такая несчастная! - сказала Брет.
4
Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной
улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы
Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице,
нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда
мы выехали на авеню Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых
горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы
прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена. - Не трогай меня, - сказала
она. - Пожалуйста, не трогай меня.
- Что с тобой?
- Я не могу.
- Брет!
- Не надо. Ты же знаешь. Я не могу - вот и все. Милый, ну пойми же!
- Ты не любишь меня?
- Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
- Неужели ничего нельзя сделать?
Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она
умела смотреть - пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно
перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого
в жизни боялась.
- И ничего, ничего нельзя сделать, - сказал я.
- Не знаю, - сказала она. - Я не хочу еще раз так мучиться.
- Лучше бы нам не встречаться.
- Лучше бы нам не встречаться.
- Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.
- Нет, но сводится всегда к этому.
- Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем? Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они
казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.
- Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись... Теперь я расплачиваюсь за это.
- Глупости, - сказал я. - Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю. - Еще бы.
Не сомневаюсь.
- Ну, довольно об этом.
- Я сама когда-то смеялась над этим. - Она не смотрела на меня. - Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это как ужасно
веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда? - Правда, - сказал я. - Никто никогда ничего не знает. Я более или менее покончил с этим
вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или
увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего. - Это забавно, - сказал я. - Это очень забавно. И
быть влюбленным тоже страшно забавно.
- Ты думаешь? - Глаза ее снова стали плоскими. - То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.
- Нет, - сказала она. - По-моему, это сущий ад.
- Хорошо быть вместе.
- Нет. По-моему, ничего хорошего.
- Разве ты не хочешь меня видеть?
- Я не могу тебя не видеть.
Теперь мы сидели, как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями в где можно сидеть и смотреть в парк, был
закрыт и не освещен Шофер обернулся.
- Куда мы поедем? - спросил я.
Брет отвела глаза.
- Пусть едет в кафе “Селект”.
- Кафе “Селект”, - сказал я шоферу. - Бульвар Монпарнас. Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую
трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:
- У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?
- Не говори глупости.
- Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали. Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она
оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.
- У меня очень неприличный вид? - Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе. У стойки и за столиками сидела почти
вся компания, которая была в дансинге.
- Хэлло, друзья! - сказала Брет. - Выпить хочется. - Брет! Брет! - Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все
звали Зизи, подбежал к ней. - Что я вам скажу! - Хэлло, Зизи! - сказала Брет.
- Я познакомлю вас с моим другом, - сказал Зизи.
Подошел толстый мужчина.
- Граф Миппипопуло - мой друг леди Эшли.
- Здравствуйте, - сказала Брет.
- Ну как, миледи! Весело проводите время в Париже? - спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.