Из угла в угол на пол был брошен выцветший синий, по-видимому, очень старый персидский ковер. У дальней от меня стены стояли два таких же, как в приемной, кресла с серебряным, украшенным чеканкой столиком между ними. Рядом с массивным рабочим столом хозяина кабинета помещались еще два кресла. Высокие шкафы забиты книгами, но блики падавшего из двух узких окон света лишали возможности рассмотреть надписи на их корешках.
В эти забранные рубиново-красным бархатом окна стоило посмотреть. Огромные прозрачные плоскости современных небоскребов мало что скрывали от устремленного на них взора. Когда же строилось это здание, вид из него, должно быть, открывался на трубы дымоходов и тянущиеся до горизонта бескрайние зеленые поля.
Стены обиты сливочно-желтым шелком. На них ни привычных для кабинета дипломов в рамках под стеклом, ни лицензий, вообще ничего такого, что говорило бы о предназначении помещения или профессии его хозяина.
Еще одним жестом Леманн усадил меня в кресло, а сам расположился за столом, на крытой темно-оливковой кожей поверхности которого были расставлены серебряные чернильный прибор и стаканчик для ручек, пюпитр для бумаг и какая-то хитрая, опять же, по-видимому, серебряная конструкция, напоминавшая средневековый замок с амбразурами. Из темных проемов торчали конверты и свернутые в трубку листы бумаги.
Леманн провел указательным пальцем по одной из граней сооружения.
– Интересная вещица, – заметил я.
– Этажерка для бумаг, – пояснил он. – Англия, восемнадцатый век. Двести лет назад она стояла на столе в Британском парламенте. Антикварный раритет. В днище есть специальное отверстие, посредством которого она намертво крепилась к столу, так что вынести ее из здания никому не удалось бы. – Обеими руками он приподнял замок, чтобы я собственными глазами мог убедиться в справедливости сказанного.
– Но через океан она все же перебралась.
– Семейная реликвия. – Положив руки ладонями на стол, Леманн скользнул взглядом по циферблату плоских золотых часов. – Итак, Дал. Нам будет проще построить нашу беседу, если вы поделитесь со мной тем, что вам уже о нем известно.
– Мне говорили, что Нолан отличался острым умом и живым, меркурианским характером. Не совсем типичное сочетание для копа.
– Копы умом не блещут, не так ли?
– Отчего же. Но Хелена, сестра, рассказывала о его увлечении Сартром и Камю. Может, вы найдете мое мышление излишне стереотипным, но далеко не каждый полисмен в Лос-Анджелесе обладает подобной широтой кругозора. Хотя вам, принимая во внимание ваш опыт работы с этим контингентом, безусловно, виднее.
Леманн воздел руки и плавным движением соединил ладони.
– Моя практика, доктор Делавэр, с каждым годом приносит мне все меньше сюрпризов. Вы по себе не чувствуете, что сопротивляться шаблонам становится все труднее и труднее?
– Иногда да. Скажите, Нолана к вам направило Управление?
Долгая пауза и утвердительный кивок.
– Могу я спросить – почему?
– Как обычно. Трудности начального периода работы. Множество стрессовых ситуаций.
– С какого рода профессиональными проблемами столкнулся Нолан?
Леманн облизнул губы, на лоб упала седая прядь. Убрав ее, он принялся вертеть в пальцах конец галстука и в конце концов произнес:
– У него были как личные проблемы, так и трудности, связанные с работой. Беспокойный молодой человек. Простите, но более подробно остановиться на этом не могу.
И ради этого я ехал через весь город?
Мой коллега обвел взглядом стены кабинета.
– Меркурианским характером. Термин ваш или его сестры?
– Я тоже принимаю пациентов, доктор Леманн, и, как и вы, уважаю конфиденциальность.
– Не сомневаюсь. – Он улыбнулся. – Я лишь попытался...
Скажем так, доктор, если под термином«меркурианский» вы имеете в виду эмоциональную неустойчивость – простите мне этот эвфемизм, – то я вас понимаю.Отлично понимаю.
Не называя вещи своими именами, он подводит меня к мысли о том, что Нолан был подвержен резким перепадам настроения. Интересно, только лишь депрессиям? Или же имел место маниакально-депрессивный психоз?
Леманн оставил галстук в покое и сел прямее.
– Доктор Делавэр, я сочувствую положению, в котором вы находитесь и его сестра. Естественно, ей хочется найти ответы на некоторые вопросы, но нам с вами хорошо известно, что то, к чему она так стремится, получить не удастся.
– И это?..
– Определенность. То, что так настоятельно требуется оставшимся в живых. Их нетрудно понять, как я уже говорил, но если вам приходилось иметь дело с подобными случаями, вы согласитесь, что это только сбивает людей с толку. Они-то не согрешили, а вот самоубийца запятнал себя. Я убежден в том, что Хелена, привлекательная молодая женщина, обожала брата, а сейчас она мучает себя вопросами типа «что было бы, если». Простите за дерзость, но я бы сказал, что вы куда с большей пользой потратили бы свое время, если бы помогли своей пациентке уверовать в отсутствие ее собственной вины в случившемся, а не пытались проследить призрачный путь мысли весьма неспокойного разума.
– Нолан испытывал беспокойство по поводу выполняемой им работы?
– Очевидно, но наверняка мы этого не узнаем никогда. Никогда. – Голос Леманна возвысился, кадык дернулся по горлу вверх.
Может, в случае с Ноланом он не заметил знака беды? Прикрывает теперь собственный тыл?
– Случилась трагедия. Это все, что я могу сказать. – Леманн поднялся.
– Доктор, я вовсе не имел в виду...
– Зато может кто-то другой, а этого я не потерплю. Любой стоящий психотерапевт знает, что если личность приняла решение о самоуничтожении, то сделать тут абсолютно ничего нельзя. Вспомните, сколько самоубийств происходит в лечебницах, где обеспечен максимальный контроль за поведением пациентов. – Он склонился в мою сторону, сжав в кулаке лацкан пиджака. – Скажите вашей клиентке, что брат любил ее, но его проблемы оказались сильнее. Проблемы, о которых ей лучше не знать. Поверьте мне –куда лучше не знать. – Он сверлил меня взглядом.
– Они как-то связаны с сексом?
Леманн взмахнул рукой.
– Расскажите ей о нашей беседе. Нолан находился в депрессии, которая могла быть обострена его работой, но никак не вызвана ею. Пусть она знает, что предотвратить самоубийство было невозможно, и сама она не имеет к нему ни малейшего отношения. Помогите вашей пациентке залечить ее душевные раны. В этом – смысл нашей работы. Умиротворить, подуть на больное место. Погладить. Убедить, что все в полном порядке. Мы – посланникипокоя.
Сквозь его очевидное раздражение проступало нечто знакомое. Грусть, скапливавшаяся в течение долгих лет впитывания в себя чужой боли. Рано или поздно она приходит к каждому психиатру. Некоторым удается избавиться от нее, в других она, как хроническая болезнь, поселяется навечно.
– Наверное, вы правы, – заметил я. – В этом, как и во многом другом. Иногда и в самом деле становится трудно.
– Трудно что?
– Гладить.
– Ну, не знаю. Выбрав себе дело, человек должен выполнять его. Только так становятся профессионалами. Какой смысл в жалобах?
Чем труднее продвигаться вперед, тем сильнее и настойчивее действует врач. Я подумал, использовал ли Леманн этот максималистский подход в своих беседах с Ноланом? Управлению он пришелся бы по вкусу.
– В конце концов, – улыбнулся он, – после всех этих лет я понял, что мой труд окупается.
– Сколько было же этих лет?
– Шестнадцать. Но воспоминания свежи.