За моей спиной яростно хлопнула дверь.
Остаться без поварихи, когда на руках шестьдесят человек детей, - это не шутка. И все-таки я ни минуты не жалел о сделанном. Хамство заразительно. Нет уж, будем пока справляться сами.
* * *
Галя раздобыла в районе ящик яиц, села на попутную машину и поехала в Черешенки. По пути, у дверей роно, ее приметил инспектор, окликнул. Галя умолила шофера остановиться.
- К вам тут один мальчик направляется, захватите, - сказал инспектор Кляп.
- Одну минутку...
Минутку шофер обещал повременить. Но, конечно, минутка потянула за собой и другую и десятую. На пороге вновь появился Кляп:
- Подождите еще, надо выправить документы.
Шофер ждать отказался. Галя соскочила с машины, а шофер, которому изрядно надоела эта канитель, столкнул ящик с яйцами наземь. Раздался, как принято говорить, характерный треск.
Наконец документы были выправлены, еще через полчаса удалось снарядить сани, и Галя с мальчиком могли ехать.
- Помоги, пожалуйста, втащить ящик, - попросила Галя.
Он молча повиновался.
- Понимаешь, какая беда, - пожаловалась Галя. - С таким трудом удалось добыть эти несчастные яйца... а тут такая неприятность.
Мальчик сидел в санях, придерживая рукой сундучок, и безучастно слушал. На нем были меховая ушанка, хорошее, теплое пальто. Он не проявил ни малейшего сочувствия, напротив, почти отвернулся от Гали.
- Ты откуда? - спросила она.
- Ниоткуда, - холодно ответил мальчик.
- Как тебя зовут?
- Ну, Крещук.
- А имя?
- Ну, Федор.
- Как же это, Федя, ниоткуда?
- Все равно не скажу, - ответил он.
Галя до того удивилась, что и про битые яйца забыла. Разговор так и не завязался. О чем бы она ни спросила, Федя отвечал: "Не скажу".
- Ну что ты так? - сказал наконец возница. - С тобой по-доброму, по-хорошему, а ты все одно волчонок какой.
- Мне не надо по-доброму, - последовал ответ.
- Ух, трудно вам, должно быть, - покачал головой возница. - Ежели каждый с этаким норовом.
Когда они приехали, я вышел им навстречу. Галя представила мне Федю, а сама опять захлопотала вокруг злополучного ящика; кликнула ребят, и с величайшими предосторожностями они стали сгружать ящик с саней. Из щелей текли желтые ручейки.
- Ах, жалость какая! - донесся до нас Галин голос.
- Вот... на человека им наплевать. Им всегда какой-нибудь ящик важнее... - произнес новичок.
В изумлении я остановился.
- Кто это они?
Он дернул подбородком: они, мол, и все.
Я так и не понял, что же скрывается за этим местоимением. Они учителя? Или они - взрослые вообще? Или - чем черт не шутит - женщины?
Я отвел его на кухню: все уже давно пообедали, и в столовой шли занятия. Поручил Лире накормить новичка. Лира тотчас заметался: тарелку! Ложку! Хлеба побольше!..
- Вот хлебай борщ, - сказал он через минуту, ставя перед Федей полную до краев тарелку, а сам сел напротив, подперев щеки кулаками, и стал внимательно смотреть Феде в лицо.
Федя немного похлебал и отложил ложку.
- Ешь! - возмутился Лира.
- Не хочу.
- Ешь, говорят!
- Да ты что привязался? Не буду я больше.
Федя устало отвернулся. Потом достал из кармана платок и вытер лоб.
- Твой платок? - спросил я.
- А то чей же?
- Поел? Ну, пойдем, познакомлю с товарищами.
Он поднялся, мы вышли из кухни.
- Скажи, - спросил я, - почему метка у тебя на платке "Ф. Г.", если ты Крещук?
Он исподлобья глянул на меня, тотчас отвел глаза и сжал губы: мол, все равно ничего от меня не добьешься.
- Ну, как знаешь, - сказал я.
По бумагам понять, откуда он родом, где его семья и почему он ушел из дому, не удалось. Из школы документов не было. Но Крещук сказал, что ему двенадцать лет и что учился он в четвертом классе.
Я был убежден, что фамилия у него другая, он сменил ее, чтобы не отыскали его семью.
Когда я был мальчишкой, так делали нередко; иные беспризорники даже и забывали свою настоящую фамилию, называли себя привычным прозвищем, кличкой, приросшей к ним за время бродяжничества. Но то было в двадцатых годах, а сейчас уже тридцать пятый, ребята сбегают из дому все реже. И потом, видно, что в семье о Феде заботились: пальто у него не новое, но добротное, крепкая обувь, белье аккуратно заштопано. На его светлой рябенькой рубашке у плеча, видно, был вырван клок, и чья-то заботливая рука положила штопку разными нитками: голубой, розовой, белой по цветам ткани. Такими не бывают вещи мальчика неухоженного.
- Кто штопал? - мимоходом спросил я.
- Сам, - был ответ.
Через несколько дней я показал ему дырку в кухонном полотенце и попросил:
- Почини-ка.
Он было вскинулся, потом вспомнил, замялся... Галя дала ему иголку, нитки, он хмуро и неловко поковырял иглой минуты две и молча отложил полотенце. Все было ясно, и он только глазами сказал: "Поймали... ну и ладно".
- Послушай, - сказал я ему, - зачем нам играть в прятки? Зачем тебе выдумывать? Силком тебя никто домой не отправит. Скажи, как оно есть на самом деле, и мы вместе решим.
Он даже не ответил. Молчал, упрямо, добела сжав губы.
Мы определили Крещука в отряд Искры, и тут на него предъявил свои права Лира.
Лира дружил со всеми. Вернее, дружил он со мной - поверял мне все свои огорчения, делился мыслями и планами. Он неутомимо ссорился с Ваней Горошко, слушался Короля, уважал Искру ("Ух и память! Ух и головастый!"), презирал неизвестно почему Любопытнова, а в общем, был одинаково хорош со всеми. Но Крещук задел какие-то особые струны его сердца, а почему - этого не мог понять ни я, ни, кажется, он сам.
- Хочу с ним подружить, - сообщил он мне однажды.
- Понравился он тебе?
- Угу.
- Чем же?
- У него почерк хороший, - сказал Лира, помолчав.
Я постарался ничем не выдать своего удивления. Почерк у Феди действительно был превосходный: мелкий, но отчетливый, круглый, однако мне казалось, что для дружбы этого, в общем, маловато.
Но вот незадача: оказалось, Крещук не хотел дружить с Лирой. Он ни с кем не хотел дружить, а Лира ему, видно, был и вовсе без надобности.
- Отстань, - сердито говорил Федор, когда Лира подходил к нему с наилучшими намерениями. - Чего привязался?
Анатолий горяч и самолюбив - это известно. И по всем законам, божеским и человеческим, он должен бы сказать про себя, а еще вернее - во всеуслышание: "Ну и черт с тобой!"
Но он этого не сказал. Получалось, что Фединых слов, Фединого отпора он просто не слышит: он не огрызался, он упорно садился рядом с Федей готовить уроки и очутился по соседству с ним в спальне, для чего поменялся кроватями с Искрой.
Взрослых Федя слушался беспрекословно - никогда не отказывался, не спорил. Учился хорошо. И в общем, внешне ничем не отличался от других.
* * *
Пришло письмо Леве Литвиненко.
- Это, верно, не мне. Откуда мне напишут? У меня родных никого нет, совсем никого.
Но на конверте стояло черным по белому: "Литвиненко Льву Андреевичу".
Лева взял у меня конверт, разорвал, первым делом взглянул на подпись; просияв, быстро прочел письмо. Только после этого поднял просветлевшие глаза.
- Это от Лючии Ринальдовны.
Я очень удивился, услыхав такое необыкновенное имя-отчество, но Лева, видно, иначе понял мой удивленный взгляд.
- Семен Афанасьевич, она очень хорошая, очень, прямо замечательная! начал он горячо, как будто я высказал на этот счет какие-то сомнения. - Она подруга моей бабушки. Когда бабушка умерла, она хотела взять меня к себе, только это не вышло. У нее муж был очень больной. А теперь вот она велит спросить: можно ей навестить меня?
- Конечно, можно. Раз она твой друг, пускай приезжает, мы будем рады. А почему у нее имя такое...