- Тебя бы оставила?
- Я же взрослый.
"Тот, кто должен отвечать за других, раньше взрослеет", - подумал я. Меня-то ведь мама считала ребенком.
- Брат ее, который погиб под Калинином, - продолжал Олег, - только что школу окончил. Непонятно, зачем учился. Готовил уроки, как мы с тобой. Мать, я боялся, с ума сойдет. Была старшей сестрой! Понимаешь?
Глядя на него, на старшего Многодетного брата, я пони - Вам бы бабушек с дедушками на помощь!
- Они в Белоруссии остались. В деревне... "Здесь мы родились, здесь мы и будем..." А твои?
- У мамы давно уже нету... А папины в Ленинграде.
- И сам отец был... То есть, я хотел сказать, он тоже из Ленинграда?
- Подкидыш говорит, что "оттуда вся его потомственная интеллигентность".
Олег сел за машинку, медленно застучал, и сестры, которые уже были сонными, сразу затихли.
От имени командира воинской части мы сообщили Екатерине Андреевне Тихомировой, что муж ее, легко раненный, попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно. И что, как только освободят Украину, сразу придет письмо...
Олег достал со дна ящика, из-под газет, конверт, полученный мною из рук болезненной девушки. Там он его хранил... Мы заменили листок с типографским текстом на тот, который пришел "от командира воинской части". И я спрятал конверт в портфель.
Потом явился отец Олега.
Ни осень, ни зима не смыли, не вывели дождем и морозом веснушки с его лица. А ушанка еле держалась на высоких, жестких волосах, словно на проволочных витках.
Движением левого плеча он ловко сбросил шинель. Плечо как бы обрывалось пустым рукавом, заправленным за пояс гимнастерки.
"Повезло Олегу, - подумал я. - Отца его больше никуда не отправят..." Я сразу же устыдился этой мысли. Но она все равно осталась со мной.
Будто прочитав ее, Кузьма Петрович сказал:
- Зачем демобилизовали? Правую руку вполне можно заставить и за левую потрудиться. Научить и заставить!
Он не гордился своим пустым рукавом, а поглядывал на него со смущением.
Правая рука, чувствуя ответственность и за левую, не знала покоя. Она то приглаживала волосы, которые пригладить было немыслимо, то пробегала по клавишам машинки, точно по клавишам баяна или аккордеона, то перелистывала толстый блокнот.
- Стройматериал для завтрашнего номера! Время такое, что людям беседовать некогда. На лету ловлю факты, заказываю статьи и заметки. Привык уже!
- Организм приспосабливается, - в очередной раз произнес Олег.
- Мирное время в этом полностью убедить нас не может, - ответил Кузьма Петрович. - А война за шесть месяцев доказала, что человек может вынести все. Только зачем ему все выносить?
В раннем детстве Олег называл отца папой Кузей. Дома его и сейчас звали так.
- Радость может быть безграничной, - продолжал папа Кузя. - Я за это! Но беда... Чтобы ее можно было выдержать, перенести, возникает энергия родства. Какой еще не бывало... Между чужими людьми! Вы заметили? - Мы с Олегом кивнули. - Между прочим, - обратился ко мне папа Кузя, Екатерина Андреевна твоя мать?
- Моя...
- Да что ты говоришь! Не представлял себе. Слышу: "Дима Тихомиров... Дима Тихомиров...", а спросить, как зовут маму, все забывал. Стало быть, ты ее сын? Хорошо. Я за это!
- Вы ее знаете?
- Недавно о ней писал. Неужели не показала?
- Нет.
- Значит, не так написал.
- Что вы! Просто не любит она...
- Не любит? Но ты почитай. Я принесу этот номер.
Он говорил и двигался так стремительно, точно хотел доказать самому себе, что потеря левой руки на нем вовсе не отразилась.
- АО чем вы писали? - спросил я.
- Они с инженером Елизаровым...
- С Николаем Евдокимовичем?
- Именно с ним... Так вот, они вместе придумали, как подавать оборудование на рабочие места новым способом. Предложили передвижные деревянные краны, кое-где опоясанные металлом.
- Деревянные?! - воскликнул я, будто разбирался в передвижных кранах.
- Они уже соорудили один такой кран. Представляете: дерево вместо металла. Я за это! Решили проблему. И тихо, без шума.
- Не любят они...
- Не любят? Хорошо. Я за это!
Правая рука его, не найдя дела, дважды стукнула по столу. Пишущая машинка слегка подпрыгнула. Обе сестры проснулись, испугались и сразу заплакали.
10
Пора детства не отягощена опытом и потому в мыслях и действиях своих бывает до наивности непосредственна. Она уверена, что добро должно порождать только добро и причем сразу, незамедлительно.
Олег выстукал на машинке письмо, которое доказывало, что мой отец не погиб... "Вот сейчас покажу его маме, - думал я по дороге домой, - и она успокоится". Впопыхах я забыл, что письмо это могло стать желанной вестью и облегчением лишь по сравнению с истиной, о которой мама не знала. В те далекие одиннадцать лет я любил мысленно ставить других на свое место и легко предсказывать таким образом чужие поступки, не сознавая, что на своем месте могу быть только я сам. Я скрывал от мамы извещение, пришедшее из Москвы, но свой предстоящий разговор строил так, будто она, как и я, обо всем уже знала.
"...Легко раненный попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно", - напечатал Олег. Это было радостью на фоне слов "пропал без вести". Но ведь мама этих слов не читала.
Я завернул на почту. По-прежнему я заходил туда каждый день, и почти каждый день девушка с прозрачными пальцами говорила мне, что найдет другую работу. И еще повторяла:
"Треугольные письма люблю, а конвертов... боюсь. Особенно если тонкие и со штампом. Почему именно я должна их вручать?"
- Война - время писем, - сказал однажды Подкидыш. - Она всех раскидала в стороны. И люди пишут друг другу, как никогда! Разлучает, объединяет... - медленно повторил он свою старую мысль про войну.
На почте никого не было: весь город в это время работал.
Увидев меня, девушка вскочила, и лицо ее исчезло из окошка, скрылось за непроницаемо-матовым стеклом. Но я заметил, что рука в окошке что-то схватила со стола. А потом девушка выбежала из-за перегородки прямо ко мне.
- Треугольное письмо! - возбужденно кричала она на ходу, желая, чтоб я поскорей об этом услышал. - Треугольное... Значит, от него самого!
Я выхватил бумажный треугольник из ее тонких ледяных пальцев. Торопливо развернул его... Щеки у девушки остались такими же бледными, но глаза, казалось, в то мгновение их освещали.
"Уважаемая Екатерина Андреевна, - прочитал я. - Пишет вам фронтовой друг вашего мужа Алексея Алексеевича Тихомирова. Он дал мне ваш адрес и просил, если что, сообщить. Вот я и выполняю... Муж ваш, Алексей Тихомиров, геройски сражался с врагами и остался на поле боя..."
- Что с тобой? - услышал я голос девушки. - Что с тобой?!
Я вернулся к Олегу.
Кузьмы Петровича уже не было. Сестры возились за дощатым забором, окружавшим тахту. Олег прочитал... Нос его сморщился, как от яркого света.
- Думай о матери, - сказал он. И больше не произнес ни слова.
Он хотел спрятать бумажный треугольник туда же, на дно ящика, под газеты. Но я возразил:
- Пусть будет со мной. Всегда... Если отпороть подкладку и зашить его прямо внутрь, в куртку, а? Я только в ней хожу... Даже сплю, когда в бараке не топят. Зашей... Ты умеешь.
Олег достал ножницы, нитки с иглой и молча, проворно выполнил мою просьбу.
Когда я стал натягивать шапку, он остановил меня.
- Матери все равно покажи то письмо... которое мы напечатали. И держись! - Он всматривался в мое лицо своими огромными, забывшими про детство глазами. - Я пойду вместе с тобой.
- А они? - кивнул я на двух сестер.
- Позову соседку. Она остается с ними... иногда, в крайних случаях.
"Биология - женское дело", - то ли в шутку, то ли всерьез говорил мне отец.