Поэтому "мужским началом" в нашей семье он считал маму. И вдруг ее сила исчезла. Тут же, на наших глазах. Она растерянно опустилась на сундук, заменявший нам стол. И стала беспомощно оглядываться, как бы прося защиты.
- Ничего еще не... - попытался сказать Подкидыш. Но замолчал.
Мама не перечитывала, а долго, бесконечно, как мне казалось, смотрела на бумагу, которую мы сочинили с Олегом.
Наконец она поднялась: взяла себя в руки.
- А где это письмо было целых полтора месяца? - спросила она.
- У меня, - ответил я.
- Мы вместе его получали, - заверил Олег.
Она изучила штемпель нашего города, перевернула конверт, чтобы найти штемпель отправителя. Он был московским.
- А почему же тут... - начала мама.
- Командир воинской части написал, наверно, в Москву, в Наркомат обороны, - засеменил я словами. - А оттуда переслали. Ты же сообщила наш адрес.
Она осторожно уложила бумагу обратно в конверт.
- Я боялся тебе показать.
У меня заныло в животе. Я скрючился. Бумажный треугольник, зашитый в куртку, издал еле слышный, хрустящий звук.
- Что-то мы сегодня в столовой съели, - объяснил всем Олег.
- Я ждала этого, - все еще с трудом овладевая словами, сказала мама. - Пока мы тут живем припеваючи, он, раненный... не в больнице, не в госпитале, а где-то в лесу. - Она помолчала, набралась сил. - Раньше, когда он заболевал простудой с температурой тридцать семь и три, я укладывала его в постель. И при этом непременно посмеивалась над его мнительностью. Сама же укладывала и сама же посмеивалась... Зачем? Если бы можно было перед ним извиниться!
- Все вернется, - пообещал Николай Евдокимович.
- Легче восстановить завод, чем здоровье одного человека, - ответила мама. И обхватила руками голову:-В лесу... Без врачей, без лекарств...
- В партизанских отрядах есть врачи. Там делают операции, - напомнил Подкидыш.
- Иногда даже пилой или кухонным ножом. Я читала в газете... Когда это касается других, восхищаешься, а когда близких людей - ужасаешься и страдаешь.
- Но вы же не возражаете против того, что в партизанские отряды доставляют... - снова начал Подкидыш.
- Из этого отряда, как вы заметили, даже нельзя писать, - перебила она. - Мы тут неплохо устроились, и нам очень легко рассуждать.
Николаю Евдокимовичу и правда убеждать ее было легче, чем нам с Олегом: он не видел бумажного треугольника и не знал, не мог себе представить... что отца уже нет.
- Будем ждать. Что нам еще остается? - сказала мама. И, заметив на краю стола-сундука белую бутылку, спросила: - А почему ты утром не пил молоко?
- Сейчас выпью. Может быть, и ты...
- Я сыта.
- Не возражаете, если я принесу свое? - предложил Николай Евдокимович.
- Зачем? - удивилась мама. - В партизанский отряд я не смогу его переправить. Так что пейте: мужчинам нужно больше калорий.
Мама потерла виски, села на топчан, заменявший постель. А уши закрыла руками. Она не плакала. Просто ей не хотелось никого видеть и слышать.
Мы потихоньку вышли.
11
Правая рука папы Кузи бегала по клавишам машинки, не нажимая на них.
- Нервничает, а молчит, - пожаловался Олег. - Не пробьешься! Ну, чего он молчит? Надо разрядиться - и сразу бы полегчало. Ему и нам с сестрами.
- Они тоже чувствуют?
- Еще как! Даже маленькая реагирует очень нервно.
- Плачет?
- Гораздо хуже.
Я понял.
- Мама умеет его разряжать, - продолжал Олег. - Но у нее новая партия раненых: пятые сутки домой не приходит. Что у тебя случилось? обратился он к папе Кузе.
Тот с удивлением взглянул на него. Но ответил:
- Рука у меня одна, а ног пока две. И все же не поспеваю... Столько разных объектов! Расстояния километровые... Мало заказать горящий материал - надо его и забрать. А где же нынче курьеры?
- Поручи своей машинистке.
- Да болеет она...
Папа Кузя заметался по комнате.
- А если мы будем тебе помогать? - так же деловито, как он пришивал пуговицы, поинтересовался Олег.
- Что-что? - Папа Кузя нажал на клавиши, по которым в тот миг гуляла его рука.
- Будем ходить по объектам, которые не засекречены. Разве нельзя?
Кузьма Петрович, размышляя, еще немного пометался по комнате.
- Ну что же... Выхода нет...
- Договорились, - удовлетворенно сказал Олег. - Что ты ликуешь? набросился на него отец. - Вам нужно в парке культуры на каруселях кружиться. А вы воюете, голодаете... Теперь вот будете ходить по морозу. Ты думаешь, я за это? Уродства военного времени!
Он сел за машинку, взял бланк с красным названием газеты вверху и выстукал удостоверение. В нем было написано, что нам с Олегом доверяется исполнять обязанности курьеров.
После уроков мы с таинственными лицами, не позволяя себе улыбаться или шутить, шли на те объекты, которые не числились в "засекреченных".
Люди были так заняты и измучены, что у них не хватало сил удивляться. Увидев наше удостоверение, они спрашивали:
- Что нужно?
И, не отрываясь от чертежей или инструментов, говорили, к кому обратиться. Женщины устало сетовали, что мы в ботинках с галошами, а не в валенках. Валенки выдавали только тем, кто работал "на свежем воздухе".
Воздух был не свежим, а таким плотно застывшим, что его трудно было вдыхать. На сером от золы снегу валялись замерзшие воробьи. Люди меж тем клали кирпич, врубались в стены отбойными молотками, что-то измеряли и даже записывали окаменевшими пальцами.
"Все для фронта! Все для победы!" - читали мы на выцветшей, будто простиранной снегом и стужей, материи или прямо на кирпичах. Но люди и так отдавали все...
Вначале нам нравилось выполнять поручения папы Кузи. Но вскоре мы уже не делали таинственных лиц. От игры ничего не осталось. Мы еле дотаскивались до объектов. Заходили в конторы, чтобы попрыгать возле печурок. А потом без всякой гордости и воодушевления предъявляли свой мандат.
Однажды ветер был таким сильным, что навалился на нас, как нечто живое, тяжелое. Олег прятал лицо в воротник. А мой воротник был узеньким, и спрятаться в него я не мог.
- Варежками закройся, - посоветовал мне Олег. Но я его не послушал.
- У тебя побелели щеки, - сказал он. - Надо потереть снегом.
Серая гарь скрипела и пачкала руки. Наконец я добрался до чистого снега. И испуганно, изо всех сил стал тереть щеки.
- Не надо так сильно, - сказал Олег.
Но уже было поздно. Из-под стертой кожи выступили коричневые пятна, кровоподтеки.
Таким мама увидела меня поздно вечером.
В прежние мирные времена она волновалась, если я задерживался во дворе или в кино. Или если приносил домой двойку. Но когда случалось нечто серьезное, она сразу брала себя в руки. На сей раз она с подчеркнутым, напряженным спокойствием прищурилась, и я понял, что вид у меня ужасный.
- Как раз вчера мне случайно принесли немного жира со шкварками, сказала мама. - Прораб с женой ездили в район и достали гуся. Для дочери. У нее сильное истощение... Шкварки - для внутреннего употребления, а жиром я смажу тебе лицо.
В трудный момент у мамы почти всегда случайно обнаруживался спасательный круг.
Покрыв мои щеки аппетитно пахнущим жиром, она сказала:
- Я захватила из Москвы отцовские целебные травы. Два или три пакета... Буду заваривать, чтобы ты понемножку пил. Это защищает от дистрофии.
- Но я ведь и так... съедаю все, что тебе дают на работе за "вредность".
- Ты растешь, - категорически заявила мама. - Закладывается фундамент здоровья. А мой фундамент был заложен в мирное время.
- Давай пить настой вместе, - предложил я.
- Травы мне противопоказаны. Ты разве не знаешь?
Ей всегда было противопоказано то, чего в доме у нас не хватало.
К нам зашел Николай Евдокимович...