Он смел листья в сторону, разровнял пыль ладонью и стал выводить по ней квадраты и круги.
- Давно я тебя не видел, - сказал он.
- Меня давно никто не видел, - ответил проповедник. - Я взял да ушел, теперь все больше один сижу и раздумываю. Благодать я не потерял, только она какая-то другая стала. Сомнения меня одолели.
Он выпрямился. Его костлявая рука нырнула в карман комбинезона, пошарила там, точно белка, вытащила черную, обкусанную со всех сторон плитку табака. Он тщательно очистил с нее мусор, потом откусил кусок и засунул его за щеку. Джоуд помахал веточкой, отказываясь от угощения. Черепаха, закутанная в пиджак, снова завозилась. Кэйси посмотрел на сверток.
- Что это у тебя там - курица? Как бы не задохнулась.
Джоуд свернул пиджак потуже.
- Черепаха, - сказал он. - Подобрал на дороге. Большая, как бульдозер. Братишке хочу отнести. Ребята любят черепах.
Проповедник медленно закивал головой.
- Черепахами они рано или поздно все обзаводятся. Только черепаху около себя не удержишь. Ищет-ищет, а под конец найдет лаз, выберется на волю, только ее и видели. Вот и я так. Нет того, чтобы проповедовать слово божие, - начал его вертеть по-всякому, вот ничего и не осталось. Бывает, возликую духом, а слов для проповеди не нахожу. Мой долг указывать людям путь, но куда их вести, я и сам не знаю.
- А ты води их вокруг да около, - сказал Джоуд. - Попадется оросительная канава, толкай туда. А если не пойдут за тобой, говори, что не миновать им адского пекла Зачем тебе знать, куда их вести? Веди, и дело с концом
Тень от ствола протянулась дальше. Джоуд с чувством облегчения передвинулся туда и снова разровнял пыль, чтобы вырисовывать на ней свои мысли. На дороге показалась лохматая овчарка. Она бежала, повесив голову, высунув язык, с которого капала слюна. Хвост у нее был поджат, она громко, прерывисто дышала. Джоуд свистнул, но овчарка опустила голову еще ниже и припустилась рысью, торопясь по своим собачьим делам.
- Бежит куда-то, - пояснил несколько уязвленный Джоуд. - Наверно, домой.
Проповедника ничем нельзя было отвлечь от его мыслей.
- Бежит куда-то, - повторил он. - Правильно. Куда нибудь да бежит. А вот я про себя этого не могу сказать. У меня люди, бывало, до того доходили на молениях, что и прыгают, и говорят на разные голоса, и кричат во славу божию, пока замертво не грохнутся. Приходилось крестить их в канаве, чтобы в чувство привести. А после моления, знаешь, что я делал? Уведу какую-нибудь девчонку в густую траву и лягу там с ней. И так каждый раз. А потом начинаешь каяться, молишься-молишься, а толку никакого. Соберу народ на моление, возликуем духом, и опять то же самое. Под конец я решил: кончено мое дело. Лицемерю я перед господом, и больше ничего. Сам этого не хочу, а так получается.
Джоуд улыбнулся, высунул кончик языка между длинными зубами и лизнул губы.
- Такие моления самое разлюбезное дело. После них девчонки податливее становятся, - сказал он. - Я это по опыту знаю.
Кэйси взволнованно подался вперед.
- Вот видишь! - воскликнул он. - Я сам это понял и призадумался. Он мерно помахивал своей костлявой рукой вверх и вниз в такт словам. Вот какие ко мне мысли пришли: наделен я благодатью, и на мою паству тоже такая благодать сходит, что люди и скачут и кричат. Теперь дальше: говорят, кто путается с женщиной, это все дьявольское наваждение. Но ведь чем больше в женщине благодати, тем охотнее она с тобой пойдет в густую траву. Какого же черта!.. Виноват, сорвалось. Разве тут дьявол подберется, если она так духом ликует, что благодать из нее просто так и лезет? Уж, кажется, дьяволу к ней ни с какого боку не подступиться! А на деле выходит другое. - Глаза его блестели от волнения. Он задвигал губами и сплюнул, плевок скользнул по земле, обволакиваясь пылью, и превратился в круглый катышек, похожий на пилюлю. Проповедник вытянул руку и уставился глазами в ладонь, точно это была книга, которую он читал.
- Вот так и получается, - негромко продолжал он. - Так и получается: у меня в руках человеческие души, я за них отвечаю и чувствую, какая это ответственность, а сам после каждого моления ложусь с женщиной. - Он растерянно посмотрел на Джоуда. Его глаза взывали о помощи.
Джоуд старательно нарисовал в пыли женский торс, груди, бедра, таз.
- Я проповедником никогда не был, - сказал он, - и потому не зевал, если что в руки шло. И всякими мыслями на этот счет тоже зря не мучился: подвернулась девчонка - и слава богу.
- В том-то и дело, что ты не проповедник, - стоял на своем Кэйси. - Для тебя женщина - это женщина, и больше ничего. А для меня она священный сосуд. Я спасал их души. Я за них отвечал. А что получалось? Возликуют они у меня духом, а я их в густую траву.
- Тогда не мешало бы и мне стать проповедником, - сказал Джоуд. Он достал из кармана табак, бумагу и свернул самокрутку. Потом закурил и покосился сквозь дым на Кэйси. - Я уж давно без женщины. Надо наверстывать.
Кайси продолжал:
- Я себя до того довел, что сна лишился. Идешь на молитвенное собрание и клянешься: воздержусь! Видит бог, сегодня воздержусь! Да какое там!
- Тебе жениться надо, - сказал Джоуд. - У нас жил один проповедник с женой. Иеговиты. Спали наверху. Молиться народ сходился к нам в сарай. Мы, ребята, по ночам подслушивали, как жене доставалось от него после каждого моления.
- Хорошо, что ты мне это сказал, - обрадовался Кэйси. - Я боялся, я один такой. Под конец не вытерпел, бросил все и ушел. С той поры только об этом и думаю. - Он подтянул колени к подбородку и стал выковыривать грязь между пальцами ног. - Спрашиваю самого себя: "И что ты мучаешься? Похоть тебе покоя не дает? Нет, не в похоти дело, а в том, что это грех". Как же так? Благочестия в человеке хоть отбавляй, уж, кажется, греху тут и не подступиться, а ему только и заботы, поскорее бы с себя штаны спустить. - Он мерно похлопывал двумя пальцами по ладони, словно укладывая на нее слова рядышком, одно к другому. Говорю сам себе: "Может, тут нет никакого греха? Может, все люди такие? Может, зря мы себя хлещем, изгоняем дьявола?" Были у нас такие сестры возьмут кусок проволоки и нахлестывают себя во всю мочь. И я подумал: может, им это приятно; может, и мне приятно себя мучить? Я лежал тогда под деревом, думал, думал и заснул. Проснулся, смотрю - темно кругом, ночь. Где-то невдалеке завывает койот. И вдруг - как это у меня вырвалось, и сам не знаю: "К чертям собачьим! - говорю. Греха никакого на свете нет, и добродетели тоже нет. А есть только то, что люди делают. Тут одно от другого не оторвешь. Некоторые их дела хорошие, некоторые плохие, вот и все, а об остальном никто судить не смеет". Кэйси замолчал и поднял глаза от ладони, куда он укладывал свои слова.
Джоуд слушал проповедника с усмешкой, но взгляд у Джоуда был острый, внимательный.
- Дотошный ты человек, - сказал он. - Додумался.
Кэйси заговорил снова, и в голосе его звучала боль и растерянность:
- Я себя спрашиваю: "А что такое благодать, ликование духом?" И отвечаю: "Это любовь. Я людей так люблю, что бывает сердце кровью исходит". И опять спрашиваю: "А Иисуса ты разве не любишь?" Думаю, думаю... "Нет, я такого не знаю. Историй всяких про него слышал много, а люблю только людей. Сердце исходит кровью от такой любви; хочется мне, чтобы они были счастливые, потому и учу их: может, думаю, у них от этого жизнь станет лучше". А потом... Наговорил я тебе чертову пропасть. Ты, может, удивляешься: проповедник, а сквернословит. Никакого тут сквернословия нет. Так все говорят, и ничего плохого я в этих словах теперь не вижу. Ну да ладно. Мне только еще одну вещь хочется тебе сказать, а то, что я скажу, проповеднику говорить грешно, - значит, я не могу больше проповедовать.
- О чем ты? - спросил Джоуд.
Кэйси несмело взглянул на него.
- Если тебе что не так покажется, ты уж не обижался, ладно?
- Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, - сказал Джоуд.