Кэйси несмело взглянул на него.
- Если тебе что не так покажется, ты уж не обижался, ладно?
- Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, - сказал Джоуд. Ну, что ты там надумал?
- Думал я про духа святого и про Иисуса: "Зачем нам нужно сваливать все на бога и на Иисуса? Может, это мы людей любим? Может, дух святой - это человеческая душа и есть? Может, все люди вкупе и составляют одну великую душу и частицу ее найдешь в каждом человеке?" Долго я сидел, думал и вдруг сразу все понял. Всем сердцем понял, и так это во мне и осталось.
Джоуд потупился, точно ему было не под силу вынести обнаженную правду в глазах проповедника.
- Да, с такими мыслями ни в какой церкви не удержишься, - сказал он. - За такие мысли тебя выгонят из наших мест. Людям что надо? Попрыгать да повыть. Это для них самое большое удовольствие. Наша бабка начнет выкрикивать на разные голоса, так никакого сладу с ней нет. Здоровенного причетника кулаком с ног сшибала.
Кэйси в раздумье смотрел на него.
- Хочется мне тебя спросить кое о чем, - сказал он. - Покоя мне это не дает.
- Давай спрашивай. Я люблю изредка поговорить.
- Так вот... - медленно начал проповедник. - Я тебя крестил. На меня в тот день благодать сошла. Вещал во славу господа. Ты, верно, ничего не помнишь, тебе не до того было, - девчонку за косы дергал.
- Нет, помню, - ответил Джоуд. - Это была Сузи Литл. Через год она мне палец вывихнула.
- Так вот... Пошло оно тебе на пользу, это крещение? Лучше ты стал - или нет?
Джоуд подумал и сказал:
- Н-нет, я даже ничего не почувствовал.
- Ну а может, тебе это вред принесло? Подумай хорошенько.
Джоуд взял бутылку и отпил из нес.
- Ничего я не почувствовал - ни пользы, ни вреда. Мне тогда весело было, только и всего. - Он протянул бутылку проповеднику.
Кэйси вздохнул, поднес ее ко рту, потом посмотрел на оставшееся на самом дне виски и сделал еще один маленький глоток.
- Это хорошо, - сказал он. - А то мне все думалось: а вдруг я причинил кому-нибудь вред.
Джоуд взглянул на свой пиджак и увидел, что черепаха выбралась на волю и уже ковыляет в том направлении, в каком ковыляла раньше, когда он подобрал ее. Минуту Джоуд следил за ней, потом медленно встал, поднял се с земли и снова закутал в пиджак.
- Никаких подарков ребятам не припас, - сказал он. - Хоть вот эту старую черепаху принесу.
- А смешно, - сказал проповедник, - ведь когда ты подошел, я как раз вспоминал старого Тома Джоуда. Думал, уж не зайти ли к нему? Старый Том был богохульник. Как он там поживает?
- Не знаю. Я уж четыре года дома не был.
- А разве он не писал тебе?
Джоуд смутился.
- Отец у нас писать не мастер, да и не любит он этим делом заниматься. Фамилию свою подмахнуть может и карандаш помусолит, все честь честью. А писем не пишет. Он всегда говорил: "Если мне что надо сказать, так я на словах скажу, а нет - значит, нечего и за карандаш браться".
- Бродил все это время? - спросил Кэйси.
Джоуд бросил на него недоверчивый взгляд.
- А ты разве ничего не знаешь? Обо мне писали во всех газетах.
- Ничего не знаю. А что? - Проповедник закинул ногу за ногу и, упершись спиной в ствол ивы, сел ниже. Время уже перешло за полдень, и солнце наливалось золотом.
Джоуд сказал добродушно:
- Говорить, так сразу, чтобы покончить с этим. Но будь ты настоящим проповедником, я бы остерегся рассказывать, чтобы тебе не вздумалось молиться надо мной. - Он допил остатки виски и швырнул плоскую темную бутылку в сторону; она легко скользнула по пыли. - Я четыре года просидел в Мак-Алестере.
Кэйси круто повернулся к нему и так насупил брови, что его высокий лоб стал еще выше.
- Тебе неохота об этом говорить? Я не буду расспрашивать, что ты такое сделал.
- Понадобится, опять то же самое сделаю, - сказал Джоуд. - Убил одного молодчика в драке.
- Убил одного молодчика в драке. Дело было на танцах, а мы подвыпили. Он пырнул меня ножом, а я схватил лопату и убил его. Размозжил ему голову.
Брови Кэйси заняли свое обычное положение.
- Значит, тебе стыдиться нечего?
- Нечего, - сказал Джоуд. - Я получил только семь лет, потому что он первый пырнул меня ножом. Через четыре года освободили - условно.
- Значит, родные тебе ничего не писали все четыре года?
- Ну как, писали! В позапрошлом году мать прислала открытку, а этим рождеством - бабка. И хохот же стоял у нас в камере! Открытка с картинкой. На картинке елка вся в блестках, будто на ней снег. Да еще стихи:
Вот пришло к нам рождество, И у деток торжество. Глянь под елку - дед-мороз Нам подарки всем принес.
Бабка, верно, и не видала, что там написано. Купила у разносчика да постаралась выбрать какую понаряднее. Ребята в камере чуть не умерли со смеху. С тех пор так и прозвали меня "деточкой". А бабка прислала не для смеха. Видит - нарядная, ну и ладно, зачем же еще читать. В тот год, когда меня посадили, она потеряла очки Может, и по сию пору их не нашла.
- А как там с вами обращались, в Мак-Алестере? - спросил Кэйси.
- Да ничего. Кормят по часам, одевают чисто, и помыться есть где. Грех жаловаться. Только без женщин трудно. - Он вдруг рассмеялся. Одного молодца тоже так освободили, условно. Не прошло и месяца, как он проштрафился и опять попал к нам. Кто-то его спросил, зачем он нарушил обязательство. А он говорит: "Да кой черт! У моего старика дома никаких удобств. Ни электричества, ни душа. Почитать тоже нечего. Еда невкусная. Вернулся, говорит, потому, что здесь как-никак и удобства, и кормят по часам. На воле, говорит, неуютно, приходится думать, что с собой дальше делать. Ну, увел машину и опять сел в тюрьму". - Джоуд достал из кармана табак, отделил один листок, дунув на книжечку папиросной бумаги, и свернул самокрутку. - Да и правильно, - сказал он. - Я вчера как подумал, где ночь буду спать, так меня даже страх взял. Вспомнил свою койку да одного слабоумного у нас в камере - что-то он сейчас поделывает... Я там играл в оркестре. Хороший был оркестр. Многие говорили, что нам надо выступать по радио. А сегодня утром проснулся и не знаю, вставать или еще рано? Лежу и дожидаюсь, когда дадут побудку.
Кэйси хмыкнул.
- К лесопилке и то привыкают. Не слышишь, как пилы визжат, и все будто недостает чего-то.
На пыльно-желтом свету земля отливала золотом. Кукуруза тоже казалась совсем золотой. Стайка ласточек пронеслась в небе, должно быть, к какому-нибудь ручейку поблизости. Черепаха предприняла еще одну попытку совершить побег. Джоуд перегнул посередине козырек кепки. Продольное ребро на козырьке напоминало теперь вороний клюв.
- Ну, надо двигаться, - сказал он. - По жаре идти не очень приятно, да сейчас не так уж печет.
Кэйси выпрямился.
- Я у старого Тома целый век не был, - сказал он. - Давно хочу с ним повидаться. Я ведь сколько времени к вам ходил со словом божьим. Денег никогда не брал, только кормили меня.
- Пошли, - сказал Джоуд. - Отец будет рад. Он всегда говорил: куда такому ернику проповедовать! - Джоуд поднял с земли пиджак и подоткнул его со всех сторон вокруг башмаков и черепахи.
Кэйси пододвинул к себе парусиновые туфли и сунул в них босые ноги.
- Я не такой смелый, как ты, - сказал он. - В пыли не разберешь, того и гляди, напорешься на колючую проволоку или на стекло. Ногу порезать - хуже ничего быть не может.
Они помедлили, прежде чем переступить линию тени, и потом подались вперед, под желтые солнечные лучи, точно два пловца, которые спешат переплыть реку. Сделав несколько быстрых шагов, они убавили ходу и пошли медленно, как бы в раздумье. Кукурузные стебли отбрасывали косые серые тени, в воздухе стоял душный запах нагретой пыли. Кукурузное поле кончилось, уступив место темно-зеленому хлопчатнику. Темно-зеленые листья, покрытые слоем пыли, маленькие, только начинающие формироваться коробочки.