Я неразбывалпьян,встрастяхсвоихвсегда
доходил до грани безумия и не раскаиваюсь ни в том, ни в другом, ибо вмеру
своего разумения я постиг, почему всех выдающихся людей,совершившихнечто
великое, нечто с виду недостижимое, издавна объявляют пьяными и помешанными.
Но и в обыденной жизни несносно слышать, как вслед всякому, кто отважился на
мало-мальскисмелый,честный,непредусмотрительныйпоступок,непременно
кричат:"Даонпьян!Даонрехнулся!"Стыдитесь,вы,трезвыелюди,
стыдитесь, мудрецы!"
"Очередная твоя блажь, - сказалАльберт.-Вечнотыперехватываешь
через край, а тут уж ты кругом не
49
прав, - речь ведь идет о самоубийстве, и ты сравниваешь его свеликими
деяниями, когда на самом деле это несомненная слабость: куда легчеумереть,
чем стойко сносить мученическую жизнь".
Я готов был оборвать разговор, потому что мне несноснеевсегослушать
ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца.Однакоя
сдержался, ибо не раз уж слышал их и возмущался ими, и сживостьювозразил
ему: "Ты это именуешьслабостью?Сделайодолжение,несудиповнешним
обстоятельствам. Если народ, стонущий под нестерпимым игомтирана,наконец
взбунтуется и разорвет свои цепи - неужто ты назовешь его слабым? Аеслиу
человека пожар в доме и онподвлияниемиспуганапряжетвсесилыис
легкостью будет таскать тяжести, которые в обычном состоянии и с места бы не
сдвинул; и если другой, возмущенный обидой, схватится с шестерыми иодолеет
их-что ж, по-твоему, оба они слабые люди? А раз напряжение- сила, почему же,
добрейший друг, перенапряжение должно быть еепротивоположностью?"Альберт
посмотрел на меня и сказал:
"Не сердись, но твои примеры, по-моему, тут ни при чем".
"Допустим, - согласился я. - Мне уж не разставилинавид,чтомои
рассуждениячастограничатснелепицей.Попробуемкак-нибудьиначе
представить себе, каково должно быть на душеучеловека,которыйрешился
сбросить обычно столь приятное бремя жизни; ибо мы имеемправопосовести
судить лишь о том, что прочувствовалисами.Человеческойприродеположен
определенный предел, - продолжал я. - Человек может сноситьрадость,горе,
боль лишь до известной степени, а когда эта степеньпревышена,онгибнет.
Значит, вопрос не в том, силен ли он или слаб, а может ли он претерпеть меру
своих страданий, все равно душевных или физических, и, по-моему, так же дико
говорить: тот трус, кто лишает себя жизни, - как называтьтрусомчеловека,
умирающего от злокачественной лихорадки".
"Это парадоксально. До крайности парадоксально!"-вскричалАльберт.
"Не в такой мере, как тебе кажется, - возразил я. - Ведь ты согласен, что мы
считаемсмертельнойболезньютакоесостояние,когдасилычеловеческой
природы отчасти истощены, отчасти настолькоподорваны,чтоподнятьихи
какой-нибудь благодетельной встряской восстановить нормальное течениежизни
нет возможности.
- Ведь ты согласен, что мы
считаемсмертельнойболезньютакоесостояние,когдасилычеловеческой
природы отчасти истощены, отчасти настолькоподорваны,чтоподнятьихи
какой-нибудь благодетельной встряской восстановить нормальное течениежизни
нет возможности. Атеперь,мойдруг,перенесемэтовдуховнуюсферу.
Посмотри на человека с его замкнутым внутренним миром: как действуют на него
впечатления, как навязчивые мысли пускают в немкорни,покавсерастущая
страсть не лишит его всякого самообладания и не доведет до погибели.
Тщетно будет хладнокровный, разумный приятельанализироватьсостояние
несчастного, тщетно будет увещевать его! Такчеловекздоровый,стоящийу
постели больного, не вольет в него ни капли своих сил".
Для Альберта это были слишком отвлеченные разговоры. Тогдаянапомнил
ему о девушке, которую недавно вытащили мертвой из воды, ивновьрассказал
ее историю:
"Милое юное создание, выросшее в тесномкругудомашнихобязанностей,
повседневных будничных трудов, не знавшеедругихразвлечений,кактолько
надеть исподволь приобретенный воскресный наряд и пойти погулять по городу с
подругами, да еще вбольшойпраздникпоплясатьнемножко,аглавное,с
живейшим интересом посудачить часок-другой с соседкой окакой-нибудьссоре
или сплетне; но вот в пылкой душе ее пробуждаются иные, затаенные желания, а
лесть мужчин только поощряет их, прежние радости становятся для неепресны,
и,наконец,онавстречаетчеловека,ккоторомуеенеудержимовлечет
неизведанное чувство; все еенадеждыустремляютсякнему,оназабывает
окружающий мир, ничего не слышит, не видит,нечувствует,кроменего,и
рветсякнему,единственному.Неискушеннаяпустымиутехамисуетного
тщеславия, она прямо стремится к цели: принадлежать ему, внерушимомсоюзе
обрести то счастье, которого ей недостает, вкуситьсразувсерадости,по
которым она томилась. Многократные обещания подкрепляют ее надежды,дерзкие
ласки разжигают ее страсть,подчиняютеедушу;онаходиткаквчаду,
предвкушая все земныерадости,онавозбужденадопредела,наконецона
раскрывает объятия навстречу своим желаниям, и... возлюбленный бросает ее. В
оцепенении, в беспамятстве стоит она над пропастью; вокруг сплошной мрак; ни
надежды, ни утешения, ни проблеска! Ведь она покинута любимым, а в нембыла
вся ее жизнь. Она не видитнибожьегомиравокруг,нитех,ктоможет
заменить ей утрату, она чувствует себя одинокой,покинутойвсеммироми,
задыхаясь в ужасной сердечной муке,очертяголовубросаетсявниз,чтобы
потопить свои страдания в обступившей ее со всех сторон смерти.Видишьли,
Альберт, это история многих людей. И скажи,развенетвнейсходствас
болезнью?Природанеможетнайтивыходиззапутанноголабиринта
противоречивых сил, и человек умирает. Горе тому, кто будет смотреть навсе
это и скажет: "Глупая! Стоило ей выждать, чтобы время оказало свое действие,
и отчаяние бы улеглось, нашелся бы другой, который бы ееутешил".