Но все это он разумел, а преудивительно, что никому того же духа не предал и хотя сам бодро отошел до вiчного придела, но по нем самосветлейшая голова в губернии остался оный многообожаемый миляга Вековечкин, и я поехал к его страхоподобию, надеясь, что от разума его несть ничто утаено, и как приехал, то положил пред него две бутылки мадеры и говорю ему: "Послухайте меня, многообожаемый, и, во-первых, примите от меня сие немецкое вино для поддержания здоровья вашего, а во-вторых, обсудите: что это, так и так, вот какие мне намеки дают, и что я в таком положении имею делать?" А он мне не отвечал прямо, а сказал как бы притчею: "Вино мадера хотя идет из немецкого города Риги, но оно само не немецкое, а грецкое. А воры и разбойники всегда были между людьми и впредь всегда же уповательно будут. Так и было до потопа: Каин убил Авеля, брата своего, и Иосиф тоже был продан своими братьями, и те на цену его купили себе и женам сапоги. А вот ныне насташа инии взыскатели, мужский пол в больших волосах и в шляпах оной же земли греческой, где и мадера произрастает; а жинки, ох, стрижени и в темных окулярах, и глаголятся все они сицилисты, или, то же самое, потрясователи основ, ибо они-то и есть те, що троны шатают! Так вот, аще хощешь отличен быти - ты хотя одного из сих и сцапай, и тогда будет к тебе иное внимание!"
Но я говорю с сожалением, что это возможно только где-нибудь в странах просвещенных, а у нас в Перегудах ни про каких потрясователей нет и слуху! " А оный многообожаемый миляга мне на это отвечает:
- Они ныне всюду проникают, только смотреть надо. Ты конокрада брось. Конокрадов хоть и всех перелови - за них чести не заслужишь, а поймай хоть одного в шляпе земли греческой или стрижену жинку в окулярах, и отберешь награду лучше Назария.
А я спрашиваю:
- Как? Неужли Назария уже и к награде представлен!
А многообожаемый мне отвечает, что он ее уже и получил.
- Когда?
- А вот, - говорит, - как на сей неделе снег выпадал, тогда Назарию на перси и награда спала.
Господи! Христос, царь небесный! Да где же после этого на свете справедливость! Я столько конокрадов изловил и коней мужикам возвратил, и мне за это ничего еще не свалилося, a пiп Назарко щось такое понаврал, и уже награду сцапал!.. Напала на меня от этого разом тоска, и возросло вдруг безмернейшее честолюбие. Не могу так служить - хочу награды. И зашел я в собор, и плакал у раки преподобного, и - вот вам крест Господень - поклялся тут у святых мощей не остыть до того, пока открою хоть одного потрясователя, и получу орден, и в этот способ вотру Назарию под самый его керпатый нос самую наиздоровеннейшую дулю, щоб он ее и нюхал и смоктал до вiку!
XVI
И вот, знаете, как сказано в писании: "не клянитесь никако", так поверьте, что это и должно быть справедливое, потому что сразу же после того, як я заклялся, сделался у меня оборот во всех мыслях и во всей моей жизни: покинул я свой "Чин явления истины" и совсем не стал смотреть конокрадов, а только одного и убивался: как бы мне где-нибудь в своем стану повстречать потрясователя основ и его сцапать, а потом вздеть на себя орден по крайней мере не ниже того, как у отца Назария, а быть может, и высший.
И, господь мой пренебесный, вот уже ныне или теперь, после великого моего падения, когда я, оторванный от близкой славы, вспоминаю об этих безумных мечтах моих, то не поверите, а мне делается даже ужасно! Так я был озабочен, что по ночам совсем спать перестал, а если когда-нибудь и засну, то сейчас опять неспокойно пробуждаюсь и кричу: "Где они? Где? Хватай их!" И моя служебница, оная жинка Христина, що я говорил вам, у меня еще и ранее була за служительку, бывало, как услышит сей крик мой, то вся затрусится и говорит:
- Що се вы, Оноприй Опанасович, совсiм так ужасно здурiлы, що аж с вами в дом буть страшно!
И действительно, знаете, я ее так напутал, що она, бывало, сядет на крайчик постели и боится уходить, а пристанет:
- Скажите мине, мiй голубе сизый, - що се вам такое подiялось - чего это вы все жохаетесь да кричите? Я ей отвечаю:
- Иди себе, Христя, се не твоего разума дiло! А она така-то была бабенка юрка, да кругленькая и очень ласковая, пойдет плечиками вертеть и ни за что не отстанет!
- Се, - каже, - правда, миленький, що я проста жинка и ничего не разумiю; а як вы мiни расскажите, то я тоди и уразумiю.
Извольте себе вообразить ночною порою и наедине с молодою женщиною претерпевать от нее такие хитрости! Ну, разумеется, не сразу от нее избавишься.
А она и вновь приступает:
- Ну вот все се добре: нехай бог помогае, а теперь скажите: кого же вы это, сердце мое, боитеся?
- Злодия боюсь.
А она и через свою пухленьку губку только дунет и отвечает:
- Ну где ж таки, щоб вы, да такой храбрищий пан, що никогда еще никакого злодия не боялись, а теперь вдруг забоякались! Нет, это вы, сердце мое, щось-то брешете.
И то ведь совершенная ее правда была, как она мне рассказывала, что я с самыми жестокими ворами был пребесстрашный. Заметьте, что, бывало, призову ариштанта, и сижу с ним сам на сам, и читаю ему по тетради молитвы и клятвы, и пугаю его то провалом земли, то частью его со Иудою, а сам нарочито раскладаю по столу бритвы, а потом опушаю их в, теплую воду, а потом капну из пузыречка оливкою на оселок, да правлю бритвы на оселочке, а потом вожу их по полотенечку, а потом зачинаю помалу и бриться. А той, виноватый, все стоит да мается, и пить ему страшно хочется, и колена его под ногами ломятся, и Христя говорит: "Я, было, только думаю, что он, дурак, сам не возьмет у вас бритву, да горло вам, душечка, не перережет. Нет; вы все бесстрашный были, а теперь вы мне, бедной сиротинке, не хотите только правды сказать: кого это вы во сне хапаете, а сами всi труситесь. Я после сего буду плакать!"
А я ей отвечаю: "Ну-ну-ну!" Да все ей и рассказал: какие объявились на свете новые люди в шляпах земли греческой.
А она, бiсова жинка, вообразите себе, еще нимало сего не испугалась, а только спросила:
- Що ж, они еще, муси быть, молодые чи старые?
- Якие ж там старые! - говорю, - нет! они еще совсем, муси быть, в свежих силах, и даже совсем молодцы.
- От-то ще добре, що они молодцы. От як бы они тут були, я бы на них подывилась!
- Да, - говорю, - ты бы подивилась! И видать, що дура! А ты то бы подумала, что в яком они в страшном уборi!
- А вот то ж! Чего я их буду так страховатися? Як они молодые, то в яком хочешь убранье - все буде добре, як "разберуться".
- Они в шляпах земли греческой.
- А се яка ж така шляпа земли греческой?
- А вот то и есть, что я еще и сам не знаю, какая она такая, мохнатая.
- Ну так що ж, що она мохнатая! Може, это еще и не страшно!
- Нет, это очень даже страшно, и как он на тебя наскочит, так ты испугаешься и упадешь.
- Ну-у, это еще ничего вам не звiсно!
- Нет, мне известно, что они для того созданы, чтоб колебать основы и шатать троны, а уж от тебя-то что и останется!
- Се, - говорит, - все в божой власти: може, бог так мени даст, що яка я есть сама, такесенька и зостанусь, и они ничего злого мени не сделают.
Я рассердился:
- Ишь ты какая дрянь! - говорю. - Ну, если ты так хочешь, то и пусть он тебя забодает своею шляпою! А она отвечает с досадой:
- Да що вы меня все тою шляпой пужаете! Хиба ж у него та шляпа до лоба гвоздем прибита? О, то ж боже ласковый! Я думаю, они ее, когда надо, и снимать могут, а не бодаются.
Но мне это показалось так нагло, что к вскричал:
- Да ведь они убийственники!
А она отвечает, что, по ее мнению, они могут только убивать мужчин, а "жинок" соблюдать будут. Тут я ее похнул рукою и сказал:
- Иди из моей комнаты вон! А она ответила:
- И то уйду, и еще с превеликой охотою, а того в шляпе греческой не боюсь, да, не боюсь и не боюсь.
XVII
Прогнал я дерзновенную Христю, но возмутился духом от ее наглости и враз тогда же почуял, что это за тяжкое бремя забот я возложил на себя из-за какой-то, можно сказать, мечты. "И может быть, еще мечты мои безумны" и "напрасны слезы и тоска", а между тем я уж испытал томление, и впереди еще один бог весть, что меня ожидает! Лестно, конечно, один бог знает, як лестно поймать и привезти в город потрясователя, но ведь где же его тут взять! Боже мой милый!..