И к тому еще, что это за бисованная жинка оказывается Христя! Извольте себе думать - она их нимало не боится, а даже будто любопытна испробовать: "чи то у них прибита шляпа земли греческой до лоба, чи она не прибита и скидается?" Вот так чертова баба! Що, если и другие так будут?!
Ну да уж только бы попался мне сей горестный потрясователь, а я ему уже не дам спуску. Лишь бы только он мне попался! Уж я с ним управлюсь, но где же это они? Может быть, надо их подмануть? Конопельки им подсыпать - а? Но как же это учинить полагается? В какой способ?
И стал я об этом думать и до того себя изнурил, что у меня вид в лице моем переменился, як у пограничной стражи, и стали у меня, як у тых, очи як свещи потухлы, а зубы обнаженны... Тпфу, какое препоганьство! А до того еще Христя що ночь не спит, як собака, и все возится... А стану спрашивать говорит, що ей все представляется, будто везде коты мяукают да скребощут.
- Что за пустяки, - говорю. - Какое тебе до котов дело! Бiльше сего щоб не було! Спи!
Пообещается спать, но знову не спит и в окно смотрит.
Говорит: "Вы сами всему вiноватые: зачем мне бог зна чого насказали о тех, що скризь везде прясут в шляпах земли греческой, а их и нема. Мне теперь так и кажется, что се они где-то скробощут".
Я ей сказал, что я то говорил не в правду, что никого нет и в шляпах никто не ездит.
- Це, - говорю, - було десь давно, совам у не нашем царствi, а може, ничого того совсем чисто и не было, а только так писарю показалось.
А уж oна замечайте, отказу не верит:
- Нет, - говорит, - они где-нибудь скробощут: это мое сердце чувствует
- Дура! Может, бачите, у нее "сердце чувствует". - И такая она мне вся сделалась какая-то неприятная - вся даже жирная, и потом от нее отдает остро, як от молодой козы.
Именно эти женщины ничего более, как не введи меня господи с ними во искушение, но избавь меня от лукавого.
Споткавши однажды отца Назария, я спросил его, что не слыхал ли он чего-нибудь в городе о потрясающих основы, коим я не верю.
А Назария отвечает с гордостию:
- Какое же вы имеете право сему не верить?
- А где же они? - говорю. - А для того, что их нет, так я и не верю.
- Как же вы это можете так говорить: разве начальство лжет?
Ось, як строго!
- Позвольте, позвольте, - отвечаю, - я начальство уважаю не меньше от вас, а я потому говорю, что я потрясователей не видал.
- Так вы же и Китая и Америки не видали?
- И действительно не видал.
- И Петербурга, пожалуй, не видали?
- И Петербурга тоже не видал, и Москвы не видал, да что же из того следует: какое сравнение?
- А такое сравнение, что вы же, я думаю, веруете и не сомневаетесь, что есть на свете Китай, и Америка, и Москва с Петербургом.
- Позвольте-с! - отвечаю, - это совсем пребольшущая разница: из Китая идет чай, и мы его пьем! Ось! А Америку открыл Христофор Колумб, которого неблагодарные соотечественники оклеветали и заковали в цепи, и на это картины есть, и это на театрах играют; а в Москве был Иоанн Грозный, который и с вас, может быть, велел бы с живых кожу снять, а Петербург основал Петр Великий, и там есть рыба ряпушка, о которой бессмертный Гоголь упоминает, а потрясователи это что! Я их не вижу и даже знамения их пришествия не ощущаю.
Отец Назария так и вскинулся:
- Как это знамения не ощущаете? - Не ощущаю, ибо какое я здесь застал самополнейшее невежество при моем рождении, - то оно то же самое и теперь остается.
- А-а, - говорит, - вот вы на что ублажаете!
- Да, я утверждаю, что здесь и еще все в том, же самом мраке многие предбудущие лета останется.
А если сие не так, то, прошу вас, покажите же мне знамения оных пришествия! А вот вы мне сего не покажете!
Я думал, что вот я очень хорошо схитрил; а он тихо показал мне перстом на свой орден и говорит:
- Иного знамения не дастся вам! Но я ж его еще был хитрейший, ибо враз же взял перекрестился и поцоловал его крест и говорю:
- А сему вот мое уважение и вера!
И вот тогда он, самолюбием и молодостию опьяненный, не проник того, что я его испытую, а начал рассказывать, что потрясователей не сряду увидишь.
- А як же? - говорю, - скажите мне, пожалуйста, ибо я человек прелюбопытнейший и все люблю знать. Он же отвечает:
- Появлению их предшествует молва!
- Позвольте! - я говорю, - какая молва; и что именно ею выражается?
- Выражается желательное намерение критиковать действия и судить об оных соотношениях.
- Ну-с! А за сим?
- А за сим наступит все вредное, и тогда уже приходят те, враги рода человеческого и потрясователи основ, - мужеский пол в шляпах земли греческой, а женская плоть - стрижены и в темных окулярах, як лягушки.
- Да все же, - говорю, - помилуйте, что же таким людям у нас тут делать? У нас же вблизи никаких образованных особ нет и нечего потрясовать!
А Назария уже очень хотел меня просвещать и говорит:
- Не уповайте так, ибо они проникают повсюду с целию внушать недоверие к счастию и недовольство семейною жизнью, а похваляют бессребренность и безбрачие, а потом вдруг уменьчтожат величину всех тех, на ком покоятся государственные основы, и то все с тем, что после сами воссядут и будут погублять души.
- Да, вот то-то, - говорю, - у нас ведь и нет тех, що представляют собою основы!
- А вы и я! - говорит мне со строгостию отец Назария, - разве мы не основы?
- Ну где ж таки! Хиба такие бывают основы!
- А отчего же? - Я основа веры, а вы... основа гражданского порядка.
- Ну, позвольте, - говорю, - что вы основа веры, это я готов согласиться, но я самая последняя спица и действую только во исполнение предписания.
Но Назария, - вообразите, - вдруг обнаружил огромный талант и так, шельма, пошел мне на перстах загибать, что, ей-богу, я и сам почел себя за основательную основу и стал бояться за сохранение своей жизни. И как иначе! Прежде, бывало, живешь, и ешь и пьешь, и в баньке попаришься, и за конокрадом скачешь, так, что аж земля дрожит, а потом маешь его хорошенько по "Чину явления истины" и ни о какой для себя опасности не думаешь; а тут вдруг на все мои мысли пал як бы туман страха и сомнения. И первое, на что я устремился, - это щобы купить себе многоствольный револьвер, и держать его во всякое время возле себя с зарядами, и в ночи класть его под подушку и палить из него при "первом чьем-нибудь появлении.
Жид привез мне из города потребный револьвер, под названием "барбос", на шесть стволов, и я все стволы, как должно, насыпал порохом и забил пулями, но только не наложил пистоны, потому что от них может выстрелить. Но позвольте же, хорошо, что это так только и случилось, а мог выйти ужас, потому что в той же нощи мне привиделся сон, что потрясователи спрятались у меня под постелью и колеблют мою кроватку, и я, испугавшись, вскочил и несколько раз спустил свой револьвер-барбос, и стал призывать к себе Христю и, кажется, мог бы ее убить, потому что у нее уже кожа сделалась какая-то худая и так и шуршала, як бы она неправда была козлиха, желающая идти с козлом за лыками.
Но вы обратите внимание на сказанный сон мой, ибо есть сны значения ничтожного, происходящие от наполнения желудка, а есть и не ничтожные, которые от ангелов. Вот эти удивительны!
XVIII
Кажется, я вам говорил, что у нас в достаточном числе перегудинских панов обитал препочтенный и тоже многообожаемый миляга и мой в некотором роде родич Дмитро Опанасович. Вот, доложу вам, тож добрый гвоздь был. Это тот самый, о коем слегка раньше упоминалось, что он отобрал себе отменное образование в московском пансионе Галушки, а потом набрал хобаров в пограничной краже.