Могу только еще раз подчеркнуть, что совершенно убежден: он понятия не имеет, кто вы и откуда.
– Но откуда такая уверенность? Предположим, он авантюрист, ловкий жулик – узнает, кто я такая, и решит на этом сыграть. И получится совсем наоборот: не он, а я прогремлю во всех газетах благодаря истории с интервью.
Симпсон начал терять терпение. Он погасил сигару.
– Послушайте, вы пишете о разных событиях и местах, о политике, беретесь за психологические портреты. Вы написали несколько отличных вещей, но ни одна из них не смогла бы сравниться с этим материалом. Я думаю, он должен у вас получиться. Это ваш главный шанс, Кизия. Вопрос только в том, пишущий вы человек или нет.
– Разумеется. Просто все это кажется мне чрезвычайно неразумным. Нарушением собственных правил. Я спокойно жила целых семь лет только потому, что была абсолютно, целиком и полностью осторожна и предусмотрительна. Если я начну брать интервью, сделаю это… потом другие… и… Нет. Я просто не могу.
– Вы не хотите даже обдумать мое предложение. Вот его последняя книга, на случай если вам захочется прочесть. Убежден, перед тем как окончательно что‑либо решить, вы должны хотя бы просмотреть ее.
Поколебавшись несколько секунд, она чуть кивнула головой. Это единственная уступка, на которую она пойдет. Кизия по‑прежнему уверена, что делать материал не будет. Не позволит себе этого. Вероятно, Лукасу Джонсу и нечего терять, но ей есть что. Она может потерять все. Душевный покой и тщательно охраняемую тайну, которую с таким трудом пестует. Лишь благодаря этой жизни она держится. Ни для кого на свете она не поставит эту жизнь под угрозу. Ни для Марка Були, ни для Джека Симпсона, ни для незнакомого жулика, ставшего сенсационной фигурой. Ну его к черту! Ни один человек этого не стоит.
– Ладно, я прочту книгу. – Впервые за последние полчаса она улыбнулась и с жалобным видом покачала головой. – Вы отлично умеете уговаривать. Злодей!
Однако Симпсон понимал, что отнюдь не уговорил ее. Ему оставалось надеяться лишь на любопытство Кизии и на то, что написал Лукас Джонс. Он утром почувствовал, что это – ее тема, а ошибался он очень редко.
– Симпсон, вы действительно первостатейный злодей! Вы изобразили это так, будто от моего согласия будет зависеть вся моя карьера… или даже жизнь.
– Возможно, так оно и есть. А вы, моя дорогая, – первостатейный литератор. Однако я думаю, что в вашей карьере наступил момент, когда приходится делать выбор. И он не будет легким, не надейтесь. Я забочусь прежде всего о том, чтобы ваша жизнь и ваша карьера не прошли мимо.
– Не думаю, что жизнь или карьера проходят мимо меня. – С деланной усмешкой она подняла бровь. Обычно он не был так откровенен и заботлив.
– Нет, до сих пор все шло нормально. Рос профессионализм, росло мастерство, однако лишь ло определенного уровня. Когда‑то должен наступить перелом. Момент, когда вы больше не сможете «встраиваться», делать все по своему вкусу. Вам следует решить, чего вы действительно хотите, и поступать соответственно.
– А почему вы думаете, что я так не поступаю? – Она удивилась, когда он отрицательно покачал головой.
– Нет, не поступаете. Но думаю, что уже пора.
– То есть?
– Решить, кем вы хотите быть. К.‑С. Миллер, пишущей серьезные материалы, которые действительно помогут сделать карьеру; Мартином Хэлламом, под псевдонимом сплетничающим о своих друзьях, или достопочтенной Кизией Сен‑Мартин, порхающей по балам дебютанток и «Тур д'Аржан» в Париже. Вы не можете быть сразу всеми, Кизия. Даже вы.
– Не говорите мне таких вещей, Симпсон! – Он, безусловно, сумел вывести ее из равновесия, и все из‑за статьи про какого‑то бывшего уголовника, ставшего профсоюзным агитатором.
Какой абсурд! – Вы прекрасно знаете, что колонка Мартина Хэллама для меня не больше, чем шутка, – с раздражением продолжала она. – Я никогда не относилась к ней серьезно, а уж последние пять лет – в особенности. И вы отлично знаете, что для меня по‑настоящему важна только моя работа как К.‑С. Миллер. Балы дебютанток и ужины в «Тур д'Аржан», как вы выразились, – это то, чем я иногда занимаюсь, чтобы провести время, по привычке, и для того, чтобы продолжать колонку Хэллама. Я не продаю свою душу за этот образ жизни. – Она прекрасно понимала, что лжет.
– Не уверен, что это правда, но даже если так, то рано или поздно вы все равно обнаружите, что приходится платить – или душой, или карьерой.
– Не драматизируйте.
– Я не драматизирую. Просто говорю откровенно. И беспокоюсь за вас.
– Ну так не беспокойтесь. По крайней мере по этому поводу. Вы знаете, как я должна поступать, знаете, чего от меня ждут. Невозможно разделаться с многовековой родословной, просидев несколько лет за пишущей машинкой. Кроме того, многие пишущие люди работают под псевдонимами.
– Да, но они не живут под псевдонимами. И я не согласен с вами относительно родословной. Вы правы в том смысле, что с традициями предков и впрямь не разделаешься за несколько лет. Традиции можно изменить лишь резко, внезапно, путем кровавой революции.
– Не думаю, что это необходимо.
– А точнее, не думаете, что это «благородно», не так ли? Вы правы, это неблагородно. Революции не бывают благородными, а перемены – легкими. Мне начинает казаться, что вам самой будет полезно прочитать книгу Джонса, По‑своему вы тоже в темнице почти тридцать лет. – Он заглянул ей в глаза, и голос его смягчился. – Кизия, неужели вам нравится эта жизнь? Жизнь, которая лишает вас счастья?
– Дело не в этом. К тому же бывают ситуации, когда нет выбора. – Она отвела взгляд, одновременно раздраженная и обиженная.
– Вот именно об этом мы и говорим. Выбор есть всегда. – Разве сама она этого не знала? – Вы собираетесь ломать себе жизнь ради какого‑то дурацкого «долга», только для того, чтобы угодить опекуну, из‑под влияния которого вы уже лет десять как вышли? Хотите порадовать родителей, которых уже двадцать лет нет в живых? Почему заставляете себя? Почему? Потому что они умерли? Бога ради, вы в этом не повинны, и времена к тому же изменились. Да и вы сами изменились. Или вы хотите оправдать ожидания молодого человека, с которым помолвлены? Если причина в нем, то, вероятно, наступит время, когда вам придется выбирать между ним и работой, и лучше, чтобы вы уже сейчас отдавали себе в этом отчет.
Какой молодой человек? Уит. Смешно. И почему Симпсон решил сейчас обо всем этом говорить? Ни о чем таком раньше не было и речи. Почему именно сейчас?
– Если вы имеете в виду Уитни Хэйуорта, то я с ним не помолвлена и не собираюсь. Самое большее, что я могу из‑за него стерпеть, – это скуку в течение вечера. Так что по этому поводу вы беспокоитесь напрасно.
– Рад слышать. Тогда в чем дело, Кизия? Зачем нужна двойная жизнь?
Она глубоко вздохнула и посмотрела на свои руки, сложенные на коленях.
– Потому что каким‑то образом им удалось внушить мне, что если даже на минуту вы уроните чашу Святого Грааля или отставите ее в сторону на один день, то рухнет целый мир и вы будете в этом виновны.
– Позвольте открыть вам великую тайну – мир не рухнет. С миром ничего не случится. К вам не явятся призраки родителей, а ваш опекун не наложит на себя руки. Живите для себя, Кизия. Вы должны жить настоящей жизнью. Сколько можно лгать?
– Разве псевдоним – ложь? – Слабая защита, и Кизия сама это понимала.