Мы оба это знаем. Даже Симпсон понимает это.
– Тогда, Бога ради, в чем же? И что за странные намеки про ясность, свободу и возможность рехнуться? Все это полная бессмыслица. Кто‑то оказывает на тебя давление?
– Нет. Только я сама.
– Но ведь в твоей жизни есть кто‑то, кого я не знаю?
– Да. – Так приятно сказать правду. – Не думала, что тебя интересуют подробности. Смущенный, Эдвард опустил глаза.
– Мне просто хотелось знать, все ли у тебя в порядке. И только. Я догадывался, что есть кто‑то помимо Уита.
– Да, дорогой, но догадываешься ли ты почему? Наверняка нет.
– Он женат? – Эдвард спросил об этом как о чем‑то вполне естественном.
– Нет.
– Нет? Я думал – женат.
– Почему?
– Потому что ты никогда… наверное, потому, что ты скрывала. Я и решил, что он женат или что‑нибудь в этом роде.
– Ничего подобного. Он свободен, ему двадцать три, он художник из Сохо. – Эдварду потребовалось усилие, чтобы проглотить все это. – И, к твоему сведению, я его не содержу. Он живет на пособие и вполне доволен.
Кизия почти наслаждалась ситуацией, а Эдвард выглядел так, будто ему не хватало воздуха.
– Кизия!
– Да, Эдвард? – Ее голос был слаще меда.
– Он знает, кто ты такая?
– Нет, и ему совершенно наплевать. – Она понимала, что это не совсем правда, но понимала и то, что Марк не станет себя обременять выяснением того, что же представляет собой жизнь, которую Кизия скрывает. Просто мальчишеское любопытство.
– А Уит о нем знает?
– Нет. С какой стати? Я не рассказываю ему о своих любовниках, а он мне – о своих. Честные условия. Кроме того, дорогой, Уит предпочитает мальчиков.
К ее изумлению, Эдвард не особенно удивился.
– Да… я… я об этом слышал. Пытался догадаться, знаешь ли ты.
– Знаю.
– Он сам сказал тебе?
– Нет, другие.
– Я очень сожалею. – Он потрепал ее по руке, не глядя в глаза.
– Не о чем, Эдвард. Для меня это не имеет значения. Горько признаться, но я никогда не любила его. Мы просто удобны друг другу. Скверно звучит, но так оно и есть.
– А другой мужчина, художник, – это серьезно?
– Нет, это приятно, и легко, и забавно, и дает замечательную разрядку, которая иногда мне просто необходима. Вот и все. Не беспокойся, Эдвард, никто не собирается делать глупости.
– Я этого и не думал.
– Рада слышать. – Почему‑то ей вдруг захотелось сделать ему больно. Зачем? Он уговаривал и искушал ее, словно не в меру усердный турагент, заманивающий обратно на курорт, с которого она сбежала и который более не в состоянии вынести. И деться от него некуда.
Эдвард больше не заговаривал о статье до того момента, как они вышли из ресторана и остановились в ожидании такси. Редкий случай, когда они обсуждали ее дела на людях.
– Ты все‑таки собираешься это сделать?
– Что?
– Интервью, на котором настаивает Симпсон.
– Не знаю. Надо подумать.
– Подумай как следует. Взвесь, так ли это тебе нужно и какую цену ты готова заплатить. Возможно, не придется платить дорого, но вполне вероятно, что случится худшее. По крайней мере приготовься к этому и знай, чем ты рискуешь.
– Да чем же я так рискую, Эдвард? – Она смотрела на него с прежней теплотой.
– Не знаю, Кизия. Честно, не знаю. Но я уверен: что бы я ни говорил, ты все равно поступишь по‑своему. Может, своими разговорами я только делаю хуже.
Может, своими разговорами я только делаю хуже.
– Нет. Но мне все же придется сделать это интервью. Не для Симпсона. Для себя самой.
– Я так и думал.
Она прочла его книгу и очень удивилась, что он произвел на нее хорошее впечатление. Казалось, он не должен был ей нравиться уже потому, что его интервью так важно для нее, Симпсона и Эдварда. Но когда Кизия готовила материал, об остальном она начисто забывала. У этого Лукаса была приятная манера письма и мощная струя самовыражения; юмор пронизывал всю книгу – несмотря на увлеченность, рассказчик явно не относился всерьез к самому себе. Стиль изложения совершенно не вязался с историей его жизни, трудно было поверить, что человек, проведший большую часть юности в колонии и тюрьмах, оказался таким образованным. И все же то тут, то там он опускался до тюремного жаргона и калифорнийского сленга. В нем непривычным образом сочетались догмы и верования, надежды и цинизм, даже некая веселость с высокомерием. Он, казалось, един во многих лицах: совсем уже не тот, что был когда‑то, явно не тот, кем стал, – удачное сочетание черт, что больше всего ценил сам. Кизия сгорала от зависти, читая его труд. Симпсон был прав. Не напрямую, конечно, но книга предназначалась ей. Тюрьмой может стать любое состояние зависимости – даже завтрак в «Ля Гренвиль».
Образ Джонса, сложившийся в ее воображении, стал теперь отчетливее. Круглые, как бусины, глаза, беспокойные руки, сутулые плечи, выпирающий живот, и жидкие пряди волос прикрывают лысеющую голову. Кизия не понимала почему, но была уверена, что не ошибается. Она даже представляла себе его голос, когда читала книгу.
Человек плотного телосложения предварял речь Лукаса Джонса, обрисовав в общих чертах проблемы профсоюзного движения в тюрьмах; низкие расценки (от пяти центов в час до двадцати пяти в лучших заведениях); бесполезные ремесла, которым сплошь и рядом обучают заключенных; неподобающие условия содержания. Он говорил с легкостью, без воодушевления.
Кизия изучала его лицо.