Потом он снова повернулся к Майклу.
– Сейчас я вызову патрульную машину, – сказал он. – Они подбросят тебя до дома.
– Да нет, не беспокойтесь. Я дойду…
– До первого столба. – Полицейский хмыкнул. – Может, тебя лучше отвезти обратно в больницу, сынок?
– Нет, только не туда! – запротестовал Майкл.
– Хорошо, тогда мы отвезем тебя домой. – Полицейский сказал что‑то в маленькую портативную рацию, потом присел на корточки рядом с Майклом. – Вот, сейчас подъедут, – сказал он. – Ты долго проболел, сынок?
Майкл отрицательно покачал головой, потом зачем‑то посмотрел на свои руки:
– Две недели.
Майкл знал, что у него на виске остался небольшой шрам, но он был слишком мал, и полисмен его не заметил.
– Ты молодой и сильный, скоро совсем поправишься.
В этот момент к ним плавно подкатила патрульная машина, и полицейский помог Майклу подняться. Парень явно чувствовал себя намного лучше; правда, он все еще был бледен, но зато достаточно уверенно держался на ногах.
– Спасибо. – Обернувшись через плечо, Майкл попытался улыбнуться полисмену, но эта жалкая полуулыбка только укрепила копа в мысли, что дело тут вовсе не в болезни, а с парнем приключилось что‑то серьезное. Слишком много было в глазах Майкла отчаяния и боли.
Патрульным полицейским Майкл назвал вымышленный адрес в одном квартале от отеля. Когда они доехали до места, он выбрался из машины и, поблагодарив копов за помощь, дошел до гостиницы пешком. Мать еще не вернулась, и Майкл подумал о том, чтобы раздеться и снова лечь, но сразу же отказался от этой мысли. Продолжать валяться в постели целыми днями не было никакого смысла.
То, что он задумал, Майкл исполнил, и, хотя это ничего ему не дало, он все же был рад, что съездил на квартиру к Нэнси. Теперь он точно знал, что, ищи – не ищи, он не найдет свою Нэнси ни дома, ни где‑либо еще. Она ушла, и единственным местом, где она все еще жила, было его любящее сердце.
Когда дверь номера отворилась, Майкл стоял у окна и равнодушно смотрел на улицу. Обернулся он не сразу. Ему не хотелось ни видеть мать, ни слушать ее рассказ о том, как прошли переговоры, ни притворяться, будто с ним все в порядке. Ему было плохо, очень плохо, и он подумал, что, возможно, уже никогда не сможет избавиться от этой боли.
– Что ты там делаешь, Майкл? – спросила Марион таким тоном, словно ему было всего семь, а не двадцать пять, и Майкл медленно повернулся.
Несколько мгновений он молчал, потом устало улыбнулся матери и Джорджу:
– Пора возвращаться к нормальной жизни, мама. Я не могу оставаться в постели до конца моих дней. И еще… Сегодня вечером я еду в Нью‑Йорк.
– Куда ты едешь?
– В Нью‑Йорк, мама.
– Но зачем?! Ведь ты сам хотел пожить в Бостоне несколько дней… – Марион растерянно посмотрела на Джорджа, потом снова перевела взгляд на сына.
– Но ведь у тебя больше нет здесь никаких дел, – ответил Майкл и мысленно добавил: «И у меня тоже». – Не вижу смысла и дальше оставаться здесь. К тому же я хочу выйти на работу завтра. Что скажешь на это, Джордж?
Джордж неуверенно посмотрел на Майкла. Боль и отчаяние, застывшие в глазах этого молодого парня, пугали его. «Может быть, ему в самом деле лучше заняться работой?» – подумал он. Правда, Майкл выглядел еще не совсем здоровым, но лежать в постели ему было бы труднее, чем работать. Одни только мысли о том, что случилось, могли свести его с ума.
– Возможно, ты прав, Майкл, – ответил он сдержанно. – Во всяком случае, мне кажется, что никакой беды не случится, если поначалу ты будешь работать неполный день.
– Вы оба спятили! – резко перебила его Марион. – Он же только сегодня утром выписался из больницы!
– Послушать тебя, мама, так можно подумать, будто ты всегда заботишься о своем здоровье.
Марион медленно опустилась на ближайшую кушетку.
– Ну хорошо, сдаюсь. – Она через силу улыбнулась. Нечего было возразить ему на это.
– Как прошла встреча в мэрии? – Майкл сел напротив и постарался сделать вид, будто этот вопрос ему небезразличен. Впрочем, он знал, что отныне ему придется часто притворяться, скрывая от посторонних глаз свое горе. Отныне он будет жить только ради одной‑единственной вещи – ради работы. Ничего другого ему не оставалось.
Местный наркоз потихоньку начинал действовать, и Нэнси перестала чувствовать свое тело от плеч и выше. Можно было подумать, что ей отрубили голову. Яркие бестеневые лампы операционной били Нэнси прямо в глаза, и ей захотелось зажмуриться, но даже этого она не могла сделать. Единственным, что она видела более или менее ясно, было лицо склонившегося над ней Питера. Его аккуратно подстриженная бородка была скрыта под голубой хирургической повязкой, но глаза смотрели уверенно и ободряюще.
Почти три недели Питер изучал рентгеновские снимки ее лица, моделировал, чертил, делал наброски и говорил, говорил с Нэнси без конца, исподволь готовя ее к тому, что ей предстояло. У него была только одна ее фотография – та самая, сделанная в день катастрофы, где они с Майклом снимались на ярмарке. К сожалению, часть лица Нэнси была скрыта фанерным щитом, в отверстие которого она просунула голову, но Питеру этого было вполне достаточно. Любая, даже самая хорошая, фотография все равно служила бы ему только отправным пунктом, моделью, черновиком, отталкиваясь от которого он собирался вылепить новую личность, нового человека. Когда операция – вернее, серия операций – будет позади, Нэнси станет совсем другой девушкой не только внешне, но и внутренне.
Питер увидел, что отяжелевшие веки Нэнси дрогнули, и улыбнулся ей.
– Не спи, Нэнси, – сказал он. – Продолжай разговаривать со мной. Ты можешь почувствовать сонливость, но спать тебе нельзя.
Во сне Нэнси могла захлебнуться собственной кровью, но знать это ей было совсем не обязательно, и Питер продолжал развлекать ее забавными шутками и смешными историями из своей жизни, задавал ей вопросы и требовал ответы, заставлял вспоминать имена всех сестер‑воспитательниц, с которыми она сталкивалась в детском доме.
– Ну как, – спрашивал он, – ты точно больше не хочешь стать сестрой Эгнесс‑Марией?
– Да, я обещала, но я не уверена… – отвечала Нэнси.
Так они дразнили и подначивали друг друга на протяжении всех трех часов, что шла операция, и руки Питера ни на мгновение не прекращали своей кропотливой работы. Изящно и уверенно они порхали над самым лицом Нэнси, и она невольно подумала, что наблюдать за ними – все равно что смотреть балет.
– Только подумай, – сказал ей Питер, – через пару недель мы поселим тебя в твоей собственной квартире, с отличным видом из окон, а потом… Эй, соня, что ты думаешь насчет вида из окна? Хочешь видеть море из окна спальни или тебя больше устраивает городской ландшафт?
– Конечно, море лучше.
– Чем это оно лучше, хотел бы я знать? Да, по‑моему, тебе не нравится вид, который открывается из окна твоей палаты. Так мы тебя в два счета оттуда переселим!
– Это не правда, – защищалась она. – Мне там очень нравится.
– Тогда мы с тобой съездим и подыщем такую квартиру, чтобы из спальни был вид на залив, а из гостиной – на горы.