– И запомни: здесь тебе не больница. Если там ты сумела разжалобить врачей, то здесь я никакого нытья не потерплю, понятно?
С этими словами она повернулась на каблуках и ушла.
Вечером Габриэла ужинала вместе с, родителями, однако чувствовала она себя при этом крайне неловко.
Элоиза держалась с ледяной враждебностью; что касалось Джона, то он успел слишком много выпить и теперь явно думал о чем‑то постороннем, не замечая ничего вокруг.
Габриэла так боялась сделать что‑нибудь не так, что не могла проглотить ни кусочка. Руки ее дрожали так сильно, что, наливая себе воду из графина, она пролила несколько капель на стол и тут же в испуге покосилась на мать.
– Я вижу, за последнюю неделю твои манеры нисколько не улучшились, – едко заметила Элоиза. – Тебя там что, с ложечки кормили?
Габриэла только опустила глаза. Отвечать было опасно. До конца ужина она не промолвила ни слова и послушно поднялась в свою комнату.
В детской она быстро разделась и поскорее легла, прислушиваясь к тому, как внизу ссорятся и кричат папа и мама. Гроза, приближение которой она давно чувствовала, разразилась, и Габриэла была счастлива, что находится далеко от центра боевых действий. Впрочем, это ровным счетом ничего не значило, и, когда поздно ночью за дверью послышались шаги, девочка невольно сжалась в комок, думая, что это мама идет выместить на ней свою обиду.
Когда кто‑то осторожно приподнял одеяло, Габриэла зажмурилась, ожидая первого жестокого удара, но его не последовало. Кто‑то стоял над нею, но девочка не чувствовала знакомого запаха духов матери и не слышала шелеста ее платья. Она вообще ничего не слышала и в конце концов, не выдержав томительного ожидания, осторожно приоткрыла один глаз.
– Привет… Ты не спишь? – Это был Джон; он стоял рядом с ее кроваткой и смотрел на дочь с каким‑то странным выражением на лице. Только теперь Габриэла почувствовала идущий от него сильный запах виски, но папа почему‑то не выглядел пьяным.
– Я пришел сказать… взглянуть, как ты, – проговорил Джон, и Габриэла смущенно улыбнулась. Папа никогда раньше не делал ничего подобного.
– А где мама? – спросила она.
– Спит.
Габриэла с облегчением вздохнула. Боже, это было счастье, короткое, мимолетное счастье.
– Я… мне просто хотелось повидать тебя. – Джон осторожно опустился на краешек ее кровати. – Я очень сожалею… насчет больницы и всего остального. Сиделки сказали, что ты вела себя очень мужественно и что ты умеешь терпеть боль…
Но он и так знал, что Габриэла умеет терпеть боль и что она очень храбрая и сильная девочка. Гораздо сильнее его…
– Мне там было хорошо, – прошептала Габриэла, внимательно следя за выражением его лица. В отличие от Элоизы Джон не стал включать люстру, и она едва различала его черты в свете яркой зимней луны.
– Очень хорошо, – повторила она и отвернулась, смутившись.
– Я понимаю… – Джон немного помолчал. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо… Ушко немного болит, а так больше ничего… Они меня вылечили.
Действительно, вот уже два дня голова у нее совсем не болела, да и стянутые пластырем ребра тоже почти не беспокоили. Впрочем, пластырь ей велели не снимать еще две недели.
– Береги себя, Габриэла. И всегда будь храброй и мужественной. Я знаю, ты все выдержишь, потому что ты очень сильная, – неожиданно сказал Джон, и девочка удивилась. Она не понимала, что папа хотел сказать.
Она – сильная? Это она‑то сильная?! Плохая? Да, конечно… Непослушная? Тысячу раз – да, мама об этом постоянно ей твердит. Но сильная?.. Непонятно…
Но она не решилась ничего спросить, а Джон неожиданно замолчал.
Ему хотелось сказать девочке, что он любит ее, но он не знал – как, какими словами он может выразить свои чувства. Потом ему пришло в голову, что если бы он действительно любил свою дочь, то не позволил бы Элоизе издеваться над ней. Он должен был схватить Габриэлу в охапку и убежать с ней на край света, пока мать не убила ее. Он должен был…
Он о многом передумал в эти минуты, но Габриэла так и не узнала, какие мысли мелькали в его голове. Джон просто сидел и молчал, глядя на нее. Потом он снова накрыл дочь одеялом и все так же молча встал. На пороге детской он на мгновение обернулся, но вышел, так ничего и не сказав. Дверь бесшумно закрылась за ним. Габриэла поспешно накрылась одеялом с головой. Она очень боялась, что Джон ненароком разбудит маму, но все обошлось, он неслышно на цыпочках прокрался к себе.
Потом она заснула и спала до самого утра, когда ее разбудил привычный крик матери.
– А ну, просыпайся, чертова дрянь!.. – завопила Элоиза, пинком распахивая дверь детской, и Габриэла, еще не опомнившись до конца, кубарем скатилась с кровати.
От резкой перемены положения снова мучительно заболела голова, заныли ребра, но Габриэла только прикусила губу и зажмурилась, ожидая удара или пощечины.
– Отвечай, дрянь, ты знала? Знала?! Он сказал тебе?
Сказал?! – С этими словами Элоиза схватила Габриэлу за худенькие плечи и затрясла так, что голова девочки закачалась на тонкой шее. Элоизе было совершенно наплевать, что дочь только вчера выписалась из больницы.
Элоиза требовала ответа и не сомневалась, что получит его.
– О чем? О чем, мамочка? Я ничего не знаю, честное‑пречестное!.. – За неделю, проведенную в больнице, Габриэла успела отвыкнуть от подобного обращения и сейчас неожиданно расплакалась. Элоиза тут же наградила ее звонкой затрещиной, но Габриэла не могла сдержаться, и все равно слезы катились по ее щекам. По лицу матери она поняла, что случилось что‑то ужасное, но что это могло быть, Габриэла не знала, и от этого охвативший ее страх стал еще сильнее.
– Я честное слово ничего не знаю, мама, милая, не бей меня! – в отчаянии выкрикнула девочка. Впервые на ее памяти Элоиза выглядела по‑настоящему растерянной, и это напугало ее сильнее, чем могли бы напугать самая дикая ярость и самые жестокие удары.
– Ты знала, знала! – взвизгнула Элоиза. – Он сказал тебе, когда приезжал в больницу… Что он сказал, повтори мне слово в слово!
И она снова с силой тряхнула Габриэлу, у девочки лязгнули зубы.
– Он… ничего… не говорил. – Новая страшная мысль поразила ее. – Папа? Что с папой?!
У нее просто не укладывалось в голове, что с папой могло случиться что‑то плохое. Быть может, он… Но прежде чем она успела представить себе, как папа бросается со скалы в пропасть (так поступил герой одного ее волшебного рассказа, когда злые великаны отняли у него единственную дочь), Элоиза выпалила:
– Он ушел, и ты об этом знала! И в этом виновата только ты, ты, ты!.. Ты доставляла нам столько хлопот, что он не выдержал и сбежал. Ты небось думала, что он любит тебя, правда? Так вот, ему на тебя наплевать! Он бросил тебя точно так же, как и меня. Так и запомни, маленькая дрянь, это ты во всем виновата! Ты одна! Он ушел, потому что ненавидел тебя! Он ушел из‑за тебя, гадина, и теперь тебя некому будет защищать. Вот тебе, вот, вот, вот!..
И она ринулась на Габриэлу, выкрикивая проклятья и осыпая ее хлесткими ударами.
Только тут девочка начала понимать, что случилось.
Папа ушел от них. Вот зачем он заходил к ней вчера вечером – он хотел попрощаться. Теперь он был где‑то далеко, а это значило, что у нее в жизни осталось только одно: непрекращающиеся, жестокие побои и боль. Папа велел ей быть храброй, быть сильной… Эти его слова были единственным, на что Габриэла могла опереться, но кулаки матери опускались на ее голову, на незажившие ребра с такой силой, что она не сдержалась и заплакала еще горше.