Малларме шептал разозленному Огюсту, подталкивая его в сторону группы в отдаленном углу продолговатой гостиной:
– Я хочу познакомить вас с очень важным человеком.
Но Огюст считал, что его обвели вокруг пальца. Его влекло к этой женщине, и на сегодня с него довольно знаменитостей.
– Этот Гюго настоящий кобель, – сказал он.
– Пожалуй, – ответил Малларме, – но для Гюго нет никаких моральных принципов, они лишь для простых смертных. Идемте же, я представлю вас Гамбетте. Вы будете довольны. И он тоже хочет с вами встретиться.
Огюст не верил Малларме. Он не хотел знакомиться ни с кем больше.
Однако Гамбетта ему сразу понравился. У Гамбетты было открытое, волевое лицо и ясные, дружелюбные глаза. Вся его внешность выражала достоинство, без капли высокомерия. Беспощадный враг роялистов, вождь республиканцев, стоявших у власти в Третьей республике, выглядел моложаво, несмотря на седеющие волосы и бороду. И к тому же он был почти одного возраста с Огюстом – всего на два года старше, – с ним Огюст чувствовал себя свободно.
Гамбетта, казалось, искренне обрадовался знакомству со скульптором и тепло представил его человеку, стоявшему рядом, – Антонену Прусту [67] , высокому красивому мужчине, одетому, в отличие от Гамбетты, весьма элегантно. Гамбетта сказал:
– Пруст – наш новый министр изящных искусств, Роден. Мы много слыхали о ваших работах, Мане их очень хвалил, Буше и Малларме тоже. Буше заставил меня познакомиться с ними. Мне нравится ваш «Иоанн» – он больше человек, чем святой.
– Мои религиозные воззрения основываются на поклонении природе, – ответил Огюст.
– И еще я подумал, что «Иоанн» очень похож на француза, – сказал Гамбетта.
– Он не принадлежит ни к какой нации, – сказал Огюст. Его огорчало, что мадемуазель Бюфе и Гюго пропали. Уж не одержал ли Гюго столь быструю победу, подумал он, и ему стало грустно.
– У вас преданные друзья, Роден, – продолжал Гамбетта. – Вам повезло.
– Я услышал о ваших работах от Моне, – сказал Малларме. – Он говорил, что несколько лет назад вы сделали статую вакханки – одно из самых прекрасных произведений, какие он видел, но она разбилась при весьма печальных обстоятельствах. Он рассказывал, какое это было для вас горе.
Огюст поразился: Моне никогда не высказывал ему своего мнения о «Вакханке».
Буше, заметив, что Гамбетта и Антонен Пруст беседуют с Огюстом, поспешил к ним.
– У него в мастерской отличные работы, которые никогда не выставлялись, – сказал Буше.
– Которые были отвергнуты Салоном, – подчеркнул Огюст.
– Но я хочу предупредить вас, мосье Гамбетта, – продолжал Буше, – что этот скульптор может быть весьма капризным. Если он вобьет себе что-нибудь в голову, его ни за что не переубедишь.
Гамбетта задумчиво смотрел на Огюста, словно принимая какое-то решение.
– А вы и впрямь такой упрямый, Роден? – спросил он. – Я много слышал о вашем упрямстве.
– Я бунтовщик, мосье Гамбетта, но не упрямец.
– Я не имею ничего против бунтовщиков.
Все заулыбались. А Гамбетта сразу перешел к делу:
– Мы с Антоненом Прустом обсуждали возможность предоставления вам заказа, Роден. Мы не сомневаемся в ваших талантах. Но, как политический деятель, я обязан быть практичным. Существуют такие вопросы, как тема, стоимость, срок. Я в этих делах не разбираюсь, а Пруст разбирается так же, как и его помощник Эдмон Турке. Хотите послужить Третьей республике?
Теперь, когда его заветная мечта была близка к осуществлению, Огюст не находил слов. Гамбетта ему нравился. Гамбетта, самый важный человек, перед которым преклонялись левые республиканцы и республиканцы центра, оказался самым простым и самым обходительным из всех, с кем он тут познакомился.
– Мосье, я буду счастлив выполнить ваш заказ, – сказал Огюст.
– Не мой, мэтр, а Франции. У нас ведь теперь, как вы знаете, республика.
– Республика или империя – все равно, главное – это работа.
– Мы имели в виду дверь, – сказал Гамбетта. – Вход в новый Музей декоративного искусства, который предполагается построить на набережной д'Орсэ.
– Очень подходящее место, – сказал Огюст. – Но все зависит от того, что построят.
– Мы хотим, чтобы вы сделали дверь. Дверь, достойную французского искусства. – Гамбетта был теперь совершенно серьезен.
– Как у Гиберти, – сказал Огюст раздумывая, – ту, что Микеланджело назвал «Вратами рая».
– Можно и такую, – сказал Гамбетта, – хотя я лично предпочел бы нечто более серьезного характера. Наше время – переходное, время поисков целей. У Франции еще много незалеченных ран. Без преувеличения можно сказать, что мы живем на вершине вулкана, и временами мне кажется, что этот вулкан поглотит нас всех. – Воцарилось тяжелое молчание. Гамбетта продолжал более веселым тоном: – Подумайте об этом, Роден. Если, конечно, вас это интересует.
Огюст нервно сглотнул. Интересует? Да он вне себя от радости! Монументальная дверь, бронзовая или из камня, демонстрирующая всю широту человеческих исканий. Его Сикстинская капелла! И к тому же Гамбетта не папа римский, не станет требовать беспрекословного подчинения. Как может он вступать в споры о том, чего он всегда так страстно желал? Он ответил:
– Как я вам уже сказал, мосье Гамбетта, это будет для меня большой честью.
– Но если вы поставите своей основной целью изображение обнаженной фигуры в реалистическом лапе, как было до сих пор, это может вызвать грандиозный скандал, – добавил Гамбетта. Огюст разгорячился:
– Когда скульптор драпирует фигуру, он прячет т глаз самое существенное. Нет ничего прекраснее, ильнее и изящнее человеческого тела. Оно – средоточие всех чувств. Когда его прячут – его подавляют, искажают, уродуют. Все подлинные скульпторы понимали это – Пракситель, Фидий [68] , Донателло, Микеланджело, – даже если им не всегда было дано изображать его обнаженным. Нагота не имеет ничего общего с непристойностью, даже с чувственностью, у нее одна цель-правда жизни. Обычно задрапированная человеческая фигура – это фигура скрытая. И чаще всего она неестественна, нереалистична. А скульптору да и искусству в целом нечего скрывать.
Буше и Малларме ждали ответного взрыва со стороны Гамбетты, но Гамбетта, хотя и покраснел, ответил спокойно:
– Нельзя ли нам с Антоненом Прустом взглянуть на ваши работы? Скажем, в следующее воскресенье?
– Конечно, мосье, – сказал Огюст успокаиваясь. – Но моя мастерская весьма неприглядна – холодная, сырая, тесная.
– Нас интересуют только ваши работы, – сказал Гамбетта. – А потом мы можем продолжить беседу об обнаженной натуре.
– А дверь – надо мне о ней думать? – спросил Огюст.
Гамбетта заколебался, а потом сказал:
– Давайте подождем и посмотрим, до чего мы договоримся в воскресенье.
Гамбетта ушел под руку с мосье Шарпантье и в сопровождении Пруста, Малларме и Буше.
Огюст прошелся по залу, не зная, верить ему или не верить, и вдруг увидел Мадлен Бюфе в оранжерее у входа в гостиную.
Она поманила его и, когда он подошел, улыбнулась и сказала:
– Этот Гюго упрям как баран, еле отделалась.
Огюст рассмеялся:
– Какая дерзость!
– Избавиться от великого человека? Только подумайте, он пытался ущипнуть меня за ногу под столом! Но у меня к вам дело серьезное.
– Какое именно?
Мадлен еще больше понизила голос:
– Вы делаете бюсты?
– Не часто. Не мой жанр. Я не умею льстить.
– А сколько надо времени на бюст?
– Такой, чтобы вы остались довольны? Да, наверное, несколько месяцев.
– А чтобы вы были довольны?
– Тогда год.
– А нельзя поторопиться и сделать за месяц?
– Я не умею торопиться. Это не пьеска Сарду, которую можно поставить за неделю.
– Вы очень злой.