Гюго мне во всем подчиняется, а вы отказываете.
– И Гюго согласился написать что-нибудь для вас?
– Сказал, что напишет поэму. Он был очень любезен, очень. И все говорил о себе. Битый час, наверное. А вы о себе – ни слова.
– Никто не дает мне такой возможности. Разве что Гамбетта.
– Он обещал вам заказ?
– Откуда вы знаете?
– А иначе зачем ему с вами говорить?
– Мадемуазель, а вы циник.
– Меня зовут Мадлен. А самый большой циник из всех – вы. Ни от кого не ждете добра, даже от меня.
– И все-таки я бы хотел сделать бюст Гюго. У него необыкновенная голова.
– Так и должно быть. Гюго, без сомнения, сейчас величайший человек во Франции.
– Для меня это не главное. Меня заинтересовала голова.
Мадлен улыбнулась. Она поглядела на суровое лицо Огюста, его упрямый подбородок, вспомнила то свирепое выражение, которое появилось у него, когда он рассердился, и подумала, что с точки зрения скульптора он куда более интересная модель, чем Гюго. И как одержим он своей работой! Она стала серьезной и сказала:
– Я заметила, что до сих пор вы не лепили женщин.
– Нет, лепил, но ни одна не вышла по-настоящему. Но я еще буду их лепить, и не каких-нибудь там святых дев.
– Вам нужна натурщица?
– На одну-то неделю? Нет, благодарю вас.
– Я серьезно, Огюст Роден.
Удивленный, он недоверчиво покачал головой. Ему казалось, что все это во сне. Мысль о мастерской охладила его энтузиазм. Но глаза Мадлен сияли, когда она смотрела на него, и улыбка была полна нежности. Огюст сказал:
– Если бы… Но у меня в мастерской стужа, и я очень требователен, и…
– И у вас есть другая, – докончила она.
– Не в том дело, – коротко ответил он.
Мадлен не могла спрятать улыбку: Это прозвучало у него очень по-мужски, и Гюго сказал ей те же слова. Но она тут же посмотрела на него извиняющимся взглядом, опустила глаза.
Как трогательна была она в это мгновение! Огюста влекло к ней. Мысль об этой женщине возбуждала, чего с ним уже давно не бывало.
Когда она сказала: «Я живу на острове Сен-Луи, как раз за Нотр-Дам. Хотите, подвезу?» – он подумал, что она читает его мысли.
– Нет уж, давайте я отвезу вас домой, – ответил он и возликовал, заметив, что ее прелестное лицо вспыхнуло от удовольствия. Может быть, она только кокетничала, но он чувствовал, что вызывает в ней интерес. Красота – драгоценнейший дар, рассуждал ОН, красота оправдывает все и свершает чудеса. Художник более всего нуждается в красоте. Созерцать и создавать красоту – это и значит жить.
Огюст проводил Мадлен домой и понял, что ему удалось многого добиться, особенно когда они условились, что она будет позировать ему.
– Мы начнем через месяц, – сказал он. – Как только я разрешу все вопросы с Гамбеттой. Вы живете в этом доме? Я сумею вас здесь разыскать?
– Да. – В Огюсте упрямство удивительным образом сочеталось с застенчивостью. Но она знала, что сумеет преодолеть и то и другое. – Как только вы будете свободны, мэтр Огюст.
Я свободен хоть сейчас, кричало его тело, но прежде всего надо найти мастерскую получше, и как можно скорее. Часто друзья говорили ему, что терпение у него бесконечное, но от него теперь не осталось и следа! Он сказал:
– Я буду лепить вас в полный рост, Евой или Данаидой, хочу, чтобы это было чем-то необыкновенным.
Она выразила свое удовольствие милой улыбкой, он попрощался и оставил ее у двери, зная, что обязательно вернется.
Глава XXV
1
В то воскресенье, когда Огюст обещал поехать с семьей на пикник, Гамбетта и Антонен Пруст пришли смотреть его работы. Он боялся, что на них произведет плохое впечатление бедность обстановки, но ни Антонен Пруст, у которого было много друзей-художников, ни Гамбетта, который сам был когда-то беден, не придали этому значения.
Как всегда, элегантный, Антонен Пруст расхаживал по мастерской, разглядывая скульптуры с таким видом, словно находился в галерее Лувра, а Гамбетта уселся на стул – он был слишком толст, чтобы много двигаться, – и сосредоточенно изучал статуи.
Они, кажется, действительно заинтересованы, подумал Роден. Беспокойство понемногу улеглось. Он показал им все свои работы, даже еще не законченные. И сам при этом удивился, как много сделано, гораздо больше, чем он предполагал.
Пруста привел в восторг «Человек со сломанным носом». Ему открылся весь внутренний смысл произведения. Отчаяние, боль, разрушительные следы времени на этом лице. Пруст сказал:
– Непонятно, почему Салон это не принял.
– Они его приняли в 1875 году, а в первый раз отвергли в 1864. Но в 1875 он не произвел никакого впечатления, и я считаю, что вошел в Салон только с «Бронзовым веком».
– Впечатление такое, что вы лепили эту голову и думали о Микеланджело.
– Так и есть.
Антонен Пруст остался доволен. Гамбетте тоже понравился «Человек со сломанным носом», но он был больше взволнован жизненностью и выразительностью «Идущего человека». Огюст сказал:
– Это не закончено.
– В жизни многое остается незавершенным, – ответил Гамбетта. – Фигура исполнена силы. Удивительно, что ваш талант, Роден, до сих пор не получил признания.
Огюст был того же мнения, но что ему похвалы, пока они ничего не сделали для его признания. Он ждал, все еще полный недоверия.
Гамбетта повернулся к «Миньон» и «Беллоне» и спросил:
– Они вылеплены с одной натуры?
– Да.
– Привлекательное лицо, сильное, интересное. Парижанка?
– Нет, не парижанка, мосье Гамбетта. – Ваша жена?
– Нет.
– Извините.
– Какое это имеет значение? – с вызовом спросил Огюст.
Гамбетта улыбнулся.
Конечно, никакого. Просто это такие прекрасные портреты, что любопытно было бы посмотреть на натуру. Oгюст пропустил намек мимо ушей. Он промолчал.
– Я ведь тоже парижанин, Роден. И тоже из бедной семьи. Некоторые считают это моим основным достоинством как политического деятеля.
– Но для молодели это не главное, – сказал Огюст, – Я сочту за честь если вы примете от меня бюст в подарок.
– Нет, ни в коем случае, – сказал Гамбетта.
И, заметив огорчение на лице Огюста, вдруг добавил: – Для меня было бы честью, но это невозможно.
– Вам, наверное, просто не нравятся бюсты, – недоверчиво сказал Огюст.
– Нет нравятся. Я мечтал бы иметь что-нибудь из ваших произведений. Ведь я, Роден, из тех честолюбивых молодых провинциалов, которые ежегодно наводняют Париж в погоне за славой и счастьем. Из тех, кого так прекрасно описали Флобер, Золя и Бальзак. Легкомысленный, не всегда вызывающий симпатию, но идеалист-мечтатель, вечно чего-то жаждущий. Я обитал в Латинском квартале и разгуливал по улицам с видом завоевателя. Был адвокатом, но собирался также стать и художником, как большинство моих друзей. А теперь мне вменяется в обязанность нравиться всем, что столь же гибельно для меня, как и для художника, и само по себе явно невозможно. Теперь, когда я пытаюсь быть мэтром в государственных делах, даже моя комплекция становится предметом полемики. Если я еще потолстею, я завоюю симпатии буржуазии, похудею-рабочих. Многие порицают меня за то, что у меня растет живот, – скандал; но особенно меня поносят за это роялисты, а они-то и жрут больше всех. За каждым моим шагом внимательно следят. Прими я от вас подарок– это истолкуют превратно, и вам не видать тех заказов, которые вы могли бы получить с моей помощью.
– Очень жаль, – сказал Огюст.
– Но хуже будет, если это лишит вас заказов, которых вы заслуживаете.
Тем временем Пруст изучал «Иоанна Крестителя» и «Бронзовый век» со всех ракурсов. Он сказал:
– Вы поставили их очень удачно.