никто ничего не знат, ездила в поселок и - только. Ничего не водилась, спальню окрасим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!
Припадочным, тягучим криком надорвалась:
- Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.
- Фиезушка-а...
Обводя тело штыком, кричала:
- Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь... Ты, сволочь!
Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:
- Вам что угодно?
На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:
"Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...
--------------
В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
- Параллелограм... - сказал Запус: - ромб... равенство треугольников... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?
- Тяжелей.
- Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм... ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...
- Насчет жизни - ерунда.
- Пожалуй, ерунда.
Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
- Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
VII.
Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.
Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и доска на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:
- Сена им жалко, могли бы и бросить.
- Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.
- Кто?
- Сторож.
Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, закричал:
- Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, угнетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против царского правительства... Это что же такое...
- Там разбирайся.
Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель:
- Выпрямляет.
С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командовал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка:
- Дядинка-а, овса надо?
Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.
- Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.
Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в штаны. Кашлянув, вяло ответил:
- Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокрадов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на што?
- Выпустят нас скоро?
- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принадлежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не воруй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?
Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:
- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать тебе?.. Поговори еще...
Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в полдень, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро палкой разворотил щель и тоненько сказал:
- Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слышала о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него...
- Городски...
- протянул старик: - самый настоящий вор в городе и водится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с казаками за землю поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево!
- До ветру хотя пустите.
- Ничего, валяй там, уберут.
Девка, вытянув по бедрам руки прямо как-то, заглянула в амбар.
- Пусти меня, деда, посмотрю.
- Не велено, никому.
Шмуро забил кулаками в дверь.
- Пусти, дед, пусти. У меня, может быть, предсмертное желание есть, я женщине хочу его об'яснить. Я понимаю женское сердце.
И, обернувшись к Кириллу Михеичу, задыхаясь, сказал:
- Единственный выход! Я на любовь возьму.
- Так тебе она ноги и расставила. Ты им лучше сапоги пообещай. Хорошие сапоги.
Старик девку в амбар не пропустил. Она взяла крынку, пошла было. Здесь Шмуро торопливо сдернул свои желтые, на пуговицах, сапоги и, просовывая голенище в щель, закричал, что дарит ей. Девка тянула сапог: голенище шло, а низ застревал. Старик, ругаясь, открыл дверь. Кирилл Михеич и Шмуро быстро вышли. Девка торопливо махнула рукой:
- Снимай другой-то.
Засунула сапоги под передник и, озираясь, ушла. Старик об'яснил:
- За такие дела у нас... - Он, подмигнув, чмокнул реденькими губами: - я только для знакомства.
- Может, мои отдать? - сказал Кирилл Михеич.
- А отдай, верна. Лучше, парень, отдай. Возьмут да и кончут, - бог их знат, какому человеку достанутся... сапоги-то ладные. Я вот гвоздь дергаю для хозяйства, тоже в цене... а тут лежит зря, гниет.
- Подводу мы в город достанем?
- Подводу? Не. Подводы все мобилизованы, в поход пошли, с пареньком этим, с Васькой комиссаром, казаков бить. Ты уж пешком иди, коли такое счастье выпалило. Мне бы вас выпускать не надо, - коли вы конокрады, тогды как, а? А я, поди, скажу - убегли и никаких. Ты не думай, што я на сапоги позарился, - я бы и так их мог взять, очень просто. Я из жалости пустил... А потом, раз вы нужные люди, они бы вас перед походом пристрелили. Лучше вам пешком, парень. Скажу убегли, а убьют в дороге, - тоже дело не мое... Пинжаки-то вам больно надо, я пинжаков не ношу, у меня сын с хронту пришел...
- Пошли, - сказал Кирилл Михеич. - Ноги закоченели.
Сквозь холодную и твердую грязь - порывами густые запахи земли - на лицо, на губы. Прошли не больше версты они, вернулись. Нога словно кол, - не гнется. А в головах - озноб и жар.
Верно, - никто в селе не дал подводы: боятся перед миром. Просфорнина дочь Ира подарила им рваные обутки брата. Просфорня, вспомнив сына, заплакала. Еще Ира принесла кипу бумаги:
- Заверните, будет ноге теплее.
- Знаю, сам в календарных листках читал: бедняки в Париже для теплоты ноги в бумагу завертывают. А когда от такой грязи плаха даже насквозь промокает - на чорта мне ее?
И все-таки взял Шмуро газеты под мышку.
После теплого хлеба просфорни - широки и тяжелы степные дороги. Пока был за селом лесок - осина да береза, - держалась теплота в груди; мимо - лесок, как муха, мимо - запахи осенних стволов медвяные. Под ноги степь. За всем тем степным: - бурьяном, крупнозернистым песком, мелким, как песок, зверем и, где-то далеко за сивым небом, снегами, - печаль неисцелимая, неиссякаемая, как пески. Тоска. Боль - от пальцев, от суставчиков, и дробит она о мелочи, щепочками все тело, все одервеневшее мясо.
Шли.
Пощупал Кирилл Михеич газеты у Шмуро. И не газеты нужны бы, а человек, тепло его.
- Куда тебе ее?
- Костер разожгу.
- Из грязи? На степи человек - как чирий, увидят, убьют. Свернем лучше с дороги.
- Куда? Плутать. И-их!.. Сидели бы лучше дома, Кирилл Михеич, а то бабу искать. Бабу вашу мужики кроют... Искатели!.. Меня тоже увязало. Никогда я вам этого простить не смогу, хотя бы отец родной были.
Кирилл Михеич, бочком расставляя ноги, шею тянул вперед. Архитектор Шмуро шел сзади и следы ног его давил своими:
- Революция бабья произошла. Баба моя от мужиков взята, - к мужикам и уйдет, кончено.