У бабы плоть поднялась, ушла. Каждая пойдет к своему месту, а мы будем думать - само устроилось. Ране баба шла на монету, теперь на тело пойдет... Кому против мужицкого тела конкулировать? Мужик да солдат - одно... Кончено. Старики об этом бабьем бунте говорили, я не верил.
- Предрассудок. Любовь у вас случилась.
- В Пермской губернии от крепостного права умные старики остались...
Вязкий, все дольше, длиннее след Кирилла Михеича. Раздавить его труднее, надо ногу тянуть. Со злостью тянет ногу Шмуро, размазывает.
- Как в такое время одному человеку жить - хуже запоя ведь!..
- В большевики идите, баб по карточкам давать будут.
Верхом навстречу - казак. Нос широкий - от бега ли, от радости ли ал. Чуб из-под красно-околышной фуражки мокр от пота. От лошади тепло, и сам казак, теплый и веселый, орет:
- Матросы с казаками братуются! Ворочай назад, битва отменена, подмога не требуется... Павлодар-то под Советской властью, Ваську комиссара над всей степной армией командером выбрали... Атамана Артюшку Трубачева собственноручно в Иртыш сбросил!.. Во-как, снаружи!..
Заткнул нагайку за опояску, сплюнул и поскакал.
Лег Кирилл Михеич тут же, подле дороги, в полынь, ноги скорчил, застонал:
- Господи, Господи, прости меня и помилуй!
А в следы его, последние перед полынью, встал архитектор Шмуро. Злорадно посмотрел в грязную серенькую бороденку подрядчика:
- Дождался? Комиссаров тебе на квартиру принимать, женой потчивать? Из-за вас, сиволапые стервы, некультурная протоплазма, погибаем!..
Казак скакал далеко, у лесочка. Кирилл Михеич не шевелился, дышал он хрипло и быстро.
"Помирает" - подумал Шмуро, а вслух сказал:
- Вот человек хочет итти к богу, как к чему-то реальному, а я стою рядом и не верю в бога... Кирилл Михеич!
VIII.
"Павлодарский Вестник", газета казачьего круга, сообщила о приезде инженера Чокана Балиханова с важным поручением от Центрального Правительства.
В это же день расклеили по городу на дощатых заборах, на стенах деревянных домов списки кандидатов. В Городскую Думу. Рядом со списками синяя афиша, и на ней: "Долой правительство Керенского! Вся власть советам!". Ниже этого списка рабочих кандидатов в Городскую Думу, а на первом месте:?-------?-----------------?-----------?-----------?---------------------? :N N :Имя, отчество и :Род занятий:Род занятий:Местожительство в : :по :фамилия. :в данное :до :данное время. : :порядку: :время. :революции. : : ?-------?-----------------?-----------?-----------?---------------------? :1. :Василий Антонович:Комиссар :Матрос. :Сельско-хоз. ферма на: : :Запус. :Рев. Штаба.: :уроч. Копой, Павл. у.: : : : : :Семип. обл. :
Полномочий от центра Чокан Балиханов не имел. Был он в голубоватой форме с множеством нашивок. Черные жесткие волосы острижены коротко, а глаза узкие и быстрые, как горные реки. Происходил он из древних киргизских родов ханов Балихановых.
Полдень. Стада в степи грызут оттаявшие травы. Глухие, осенние, они скупы, словно камень, эти травы.
Чокан Балиханов и атаман Артемий Трубычев пришли с заседания комитета общественной безопасности, в гостиницу. Владелец гостиницы, немец Шмидт, спросил почтительнейше:
- Из уезда слухи различные плывут, на заборах различные афиши, пройти в вашу комнату не разрешите?
- Успокойтесь, успокойтесь, - сказал Балиханов, - катайтесь на своем иноходце. Ходу переливного иноходец... какие есть в степи кони... ах!
Так и прошел в комнаты, полусощурив длинные глаза.
Олимпиада разливала чай. Женщин Балиханов, как все азиаты, любил полных, чтобы мясо плыло, как огромное стадо с широкими и острыми запахами. Олимпиада ему не нравилась.
- Я в степь еду, - сказал Балиханов и, вспомнив, должно быть, кумыс, охватил чайное блюдечко всей рукой.
- Джатачники к большевикам переходят.
Или у вас, действительно, есть поручения из центра к киргизам?
- Это казаки трусят Запуса и лгут. Я в род свой поеду, джатачников у нас немного: мы - вымрем, а революций у нас не будет.
Говорил он немножко по книжному, жесты у него быстрые и ломкие.
- Я уехал из Петербурга потому, что русские бунтуют грязно, кроваво и однообразно. Даже убивают или из-за угла, или топят. У нас, как в старину - раздирают лошадьми...
- Лебяжий поселок Запус выжег. Я комиссию составил и прокурора из Омска вызвал.
Балиханов улыбнулся, перевернул чашку и по-киргизски поблагодарил:
- Щикур. Я в Омске о Запусе слышал. Страшно смелый человек, много... да... много...
Олимпиада вышла.
- Его женщины очень любят. Я вам по секрету: когда арестуете его, пошлите за мной. Я приеду. Я посмотрю. У нас в академии малоросс один был, я не помню фамилии его, он чудеса делал.
Атаман вдруг вспомнил, что с инженером раньше, до войны еще, они были на "ты", теперь Балиханов улыбается снисходительно, говорит ему "вы", и на руках его нет колец.
"Украдем, что ли?" - подумал атаман и сказал со злостью:
- Врут очень много. Запуса выдрать и перестанет.
- О, да. Лгут люди много. Я согласен. Я ведь крови не люблю...
- Это к чему же?
Балиханов не ответил. Улыбаясь протяжно, чуть шевеля худыми желтыми пальцами, просидел он еще с полчаса. Артюшка показал ему новую винтовку - винчестер. Киргиз похвалил, а про себя ничего не стал рассказывать. Артюшка вытащил седло, привезенное из степи, - инженер поднял брови, крепко пожал руки и ушел.
Олимпиада сказала:
- Обиделся.
- Повиляла бы перед ним больше, глядишь бы не обиделся.
- Артемий!..
- Молчи лучше, потаскуха!
Ночью, когда Олимпиада опять повторила мужу - не отдавалась она Запусу, только поцеловала, сам же Артюшка просил выведать, - тогда атаман стал врать ей о ненормальностях Запуса; о том, что это сказал ему Балиханов. Олимпиада краснела, отворачивалась.
Атаман дергал ее за плечо, шипел в теплое ухо:
- Молчишь? Ты больше моего знаешь... молчишь! Сознайся, прощу - лучше он меня? Не веришь?..
- Пусти, Артемий, - больно ведь.
Он вспоминал какой-то туманный образ, а за ним слова старой актрисы, пришедшей на-днях просить пропуск из города: "женщина отдается не из-за чувственности, а из любопытства".
- Потаскуха, потаскуха!..
IX.
Вверху, где тонкие перегородки отделяли людские страдания (не многочисленные страдания), где потели ночью в кроватях (со своей или купленной любовью), где днем было холодно (дров в городок не везли - у лесов сидел Запус) - вверху жила Олимпиада.
Внизу, где в двух заплеванных комнатах толкались люди у биллиарда, где казаки из узких медных чайников пили самогон, днем гогот стоял: над самосудами, над крестьянскими приговорами, над собой, - сюда по скользской - словно вымазанной слюной - проходила Олимпиада.
Были у ней смуглые руки (я уже о них говорил), как вечерние птицы. Платья муж приказывал носить широкие, синие, с высоким воротником. Как и о платье, так же важно упомянуть о холодной осени, о потвердевших песках и о птицах, улетающих медленно, словно неподвижно.
Над такими городками самое главное здание - тюрьма, потому - раньше здесь шли каторжные тракты на рудники, в тачки. Еще - церкви, но церкви (не так как тюрьмы) пусты, их словно не было; они проснулись в революцию. Вкруг тюрьмы - ров с полынью, перед воротами - палисадник - боярышник, тополя, шиповник.
Все это к тому, - в тюрьму казаки водили людей, мужиков из уезда; пахли мужики соломой, волосы были выцветшие, как солома. Как ворох соломы, - осеннее солнце; как выцветшие ситцы, - холодные облака.
И любовь Олимпиады - никому не сказанная - темна, тонка.